Летним вечером 1923 года я проходил мимо Комсо­мольского клуба, томясь из-за того, что мне решительно некуда было себя девать. Тут я увидел кривую, напи­санную сажей на обороте старого плаката афишку, в которой сообщалось, что ростовский Комсомольский театр показывает спектакль «Комсомольцы на Марсе» в постановке режиссера Большинцова.

Я пошел смотреть спектакль и потом не жалел об этом, хотя был уже искушенным в театре человеком, видел в Москве все спектакли, чем-либо примечатель­ные, и меня трудно было ошеломить новаторством.

Занавеса не было. Не было и декораций. На сцене стояли деревянные кубы и лестнички. По ходу действия они становились столами и стульями, тронами королей, горами, повернутые тыльной стороной — пещерами. По ним карабкались, на них танцевали и произносили зажи­гательные монологи. Актеры в косоворотках, сандалиях и бумажных брюках переставляли декорации и разыгры­вали чудесную историю о том, как группа ростовских комсомольцев, узнав, что на Марсе деспоты угнетают простой народ, отправляется туда и берет на себя руко­водство марсианской революцией. Не помню, чем отли­чались марсиане от земных обитателей, не помню и пе­рипетий напряженной и кровавой борьбы, которая изо­биловала «кульбитами», «флик-фляками» и «сальто-мор­тале» (обитатели Марса, несомненно, увлекались пар­терной акробатикой). Текст пьесы был примитивен, мо­нологи наивно-патетичны, ситуации прямолинейны, а ха­рактеров у героев попросту не было, по сцене ходили «социальные маски».

Нужно почувствовать пафос времени, пафос моло­дости революционного театра, прекрасную своей наив­ностью и верой его романтику, чтобы отнестись к этому зрелищу так, как оно этого заслуживает. Нужно понять комсомольского зрителя начала двадцатых годов и вме­сте с ним поверить, что дело революционного преобра­зования нашей планеты — вопрос месяцев и недель и что пришла пора решать вопросы революционной прак­тики уже в пределах всей солнечной системы. Тогда ста­нет ясно, почему ростовские комсомольцы, жители горо­да, в котором был отличный по тому времени профессио­нальный театр, предпочитали свой, «комсомольский».

Спектакль ростовских комсомольцев походил на «Мистерию-буфф» Маяковского в постановке Мейерхольда и вместе с тем не был подражательным хотя бы потому, что они «Мистерию-буфф» не видели. Но и в их само­деятельной пьесе и в спектакле был тот же, что у Мая­ковского, пафос революционного преобразования мира. Актеры естественно и удивительно искренне «жили» на сцене, своей непосредственностью они заставляли стать правдивыми условные и наивные ситуации пьесы, дела­ли невероятное вероятным.

Я был захвачен необычным зрелищем.

Когда кончился спектакль, вместе с исполнителями вышел раскланиваться и режиссер Большинцов. Со сцены он казался массивней и выше, чем был. Он во­друзил на короткий нос большие очки в роговой оправе и надел большую мягкую клетчатую кепку. Ее он не снял, даже когда кланялся публике, и удивительно серьезно слушал, как неистовствующий зал рукоплещет и скан­дирует последнюю фразу спектакля: «Даешь Марс!»

Я побежал за кулисы. Кажется, мы расцеловались. Большинцов был польщен тем, что я восторженно от­несся к спектаклю. Он собрал труппу и заставил меня повторить похвалы, которые я уже наговорил ему. Для авторитета я был представлен как «видный московский театральный деятель», к мнению которого надо прислу­шаться.

Блейман, М. Ю. Ковбой в очках : (из воспоминаний о М. Большинцове) // О кино – свидетельские показания / М. Блейман. Москва, 1973, С. 16–17.