В восьмом часу утра курчавый человек в трусах с треском отодрал дверь.
Масло и песок густым слоем лежали на его груди. Он отвернул кран и с жадностью сунул голову в раковину водопровода.
Я и до сих пор никак не пойму, каким образом это мохнатое видение, явившиеся мне в ранний час в хрупком доме Русгерстроя, ухитрялось плавать в том небольшом количестве воды, которое могут удержать человеческие руки.
Но оно плавало. Оно фыркало, пускало воду струйкой как кит, оно ныряло в ладони.
<…>
Он оборвал веревку, которой, боясь за стекла, я ночью притянул сломанный шпингалет к ножке кухонного стола, — оборвал и голым животом лег на подоконник.
Тогда по спине, по ногам, по шевельнувшимся лопаткам я заранее угадал два слова, которые он скажет, вернувшись в комнату из открытого окна.
Хмуро завертывая рукава, он сказал эти два слова:
—Дует, сволочь!
Дул суховей.
Он дул пятый день, и веки у всех распухли и загнулись вверх как у лоцманов, всю жизнь водивших корабли против ветра.
Он дул пятый день, и пятый день пыль плотными столбами шла по дорогам, заваливая фары и глаза.
И пятый день все ели суп пополам с песком, потому что каждая комната была как русская печь и нельзя было закрывать окна.
Он дул пятый день, и пятый день дышать было нечем.
Но суть была конечно не в том, что веки у всех распухли и загнулись вверх, как у лоцманов, всю жизнь водивших корабли против ветра.
И не в том, что дышать было нечем.
Суть была в том, что он дул пятый день, а на шестой зерно превращается в пыль ...
Мы вышли на площадь.
Тент, под которым пили ситро, читали газеты и еще вчера начальник учета устраивал здесь свои летучие совещания, так похожие на проворные и точные разговоры военных, брошенных в непредвиденный поход — этот тент был сорван.
Печальное крыло Гарпии, он висел на лесах водонапорной башни.
Плотный, горячий ветер дул вдоль Главного хутора, по дорогам и без дорог.
Он срывал вывески и менял их места, — так что вывеска ЦРК торчала у дверей библиотеки, а библиотечная качалась над душами, раскатываясь, как театральный гром.
Длинноногий, он входил в Зерносовхоз с одной стороны, а уж на другом конце взлетали фонари, и каменщики на постройках закрывали лица от раскаленной пыли, забивавшей уши и рты.
И скромная женщина в книжном киоске казалась раздутой как вербный чортик и не сидела, а плыла на шарах вздувающейся юбки, и все ее газеты и журналы, прикрепленные кнопками к витринам и прилавку, вдруг начинали шуметь и шелестеть, как часы в часовой лавке, бог весть почему, все разом начинают бить в одно и то же время.
Каверин, В. А. Суховей // Пролог : путевые рассказы / В. Каверин. Ленинград, 1931. С. 38–41.
