Наступила осень, приближался священный праздник Зул, праздник продления жизни. На эту пору конезаводчики отпускали всех калмыков-табунщиков к семьям. В каждой кибитке хозяйка лепила из теста лодку жизни. Тщательно пересчитав соломинки по числу зим, прожитых каждым домочадцем, обмотав ниткой и пропитав маслом, втыкала в тесто пучки: сколько людей – столько пучков. Вечером 25-го дня месяца коровы вся семья собиралась вместе. Кланялись зажженной лампадке, смотрели на огоньки фитильков, боясь пошевелиться, чтобы не погасить ненароком огонь чьей-то жизни. И в прошлый раз все фитильки догорели до конца – Баатр это помнит. Но бурханы все равно решили забрать на небо и родителей, и младших детей, и двух братьев отца с семьями. И кто же теперь будет делать для них лодку жизни, когда они с Бембе оба неженатые? Ехать теперь им на праздник в материнский хотон в надежде, что дядья выжили…
До зимовки материнского хотона добирались целый день. Вдохнувшая осенней прохлады степь снова воспряла и в тот год была зеленее, чем обычно. Но поредели табуны, на водопоях не гуртовался скот, да и кибиток стало заметно меньше – выкосила холера Задонскую степь.
Дядья остались живы, высохли только оба, как старые карагачи, а семейства их в целости, благодарение бурханам и санитарной команде из Новочеркасска, которая посыпала отхожие ямы злобным порошком, велела всем мыть руки со щелоком, долго кипятить воду на очаге и каждый день кибитку изнутри этим паром парить. Хотон сначала возроптал – нельзя пустую воду кипятить, нищета наступит. Потом догадались каплю молока и щепотку соли в воду добавлять – так вроде бы и запрет не нарушался, и предписания начальства соблюдены. Тем и спаслись.
Дядья встретили племянников сердечно. Рады были, что в семье Чолункиных мужчины остались. Жена старшего дяди воткнула в лодку жизни и их фитильки: двадцать три соломинки для Бембе и девятнадцать для Баатра. Баатру на деле в месяц после Зула исполнялось восемнадцать, но число должно быть всегда нечетным, и Баатр почувствовал себя совсем взрослым.
Принимали их не в кибитке, а в мазанке старшего дяди. Поначалу низкая камышовая крыша давила, да и несуразной казалась мазанка изнутри: узкая и длинная, поделенная на две части. Получалось, что входишь через женскую половину – кухню – и только потом, отодвинув занавеску, оказываешься на мужской, где постелены шкуры и кошмы. Стены все беленные известью – боязно прикоснуться, замарать, а дыма-копоти от очага нет – из печки весь дым в трубу уходил. Непривычно. Но после выпитой джомбы и съеденного мяса пространство как будто расширилось, мазаная стена, у которой сидел Баатр, уже не холодила спину, и жесткие углы комнаты как будто округлились. Уставший с дальней дороги, он заснул прямо на кошме рядом с угощением.
А утром, еще до того, как разлепил глаза, услышал свое имя и имя брата – дядя с теткой обсуждали, на ком их женить, чтобы было посильно для семьи и не пришлось бы, да помилосердствуют бурханы, воровать невест. Сон как рукой сняло.
Илишкина Н. Ю. Июль 1892 года // Улан Далай : степная сага / Наталья Илишкина. Москва, 2023. С. 43-45.
