— Гудок! — вскрикивала бабушка и вскакивала легко, как девочка. — Скорей беги в хату за серниками! — посылала она меня.
Бабушка употребляла много таких слов, каких никто кроме нее не произносил больше. Она говорила: «банить» вместо «мыть» и тесемки называла «паворозочками».
Я приносила коробку спичек, которые всегда находила в углу под образами, и, пока бабушка разводила огонь в плите, сложенной прямо посредине двора, торопилась снять с веревки белые рубашки тети Кати, чтобы сажа, которая оседала в воздухе после гудка, не выпачкала их.
Потом я собирала разбросанные по двору скамеечки и ставила их вокруг низенького круглого столика, за которым ели летом.
Стоя у забора, повалившегося в высокую густую крапиву, я смотрела, не идет ли дядя Яша, и бросалась к нему навстречу, завидев синюю рубаху, пропитанную машинным маслом.
— Не запачкайся об меня!.. Не запачкайся об меня! — кричал дядя Яша, вынимая из кармана припасенную конфетку с нарисованным на бумажке бочоночком, синеньким, красненьким или желтым.
Лицо дяди Яши было черно, шрамы на руках забиты жирной копотью, и свежие ссадины на них кровоточили. После работы он не улыбался никогда и произносил слова таким слабым голосом, точно ему не хотелось говорить..
Бабушка снимала с плиты чугун с водою и тащила его к сараю, в котором уже ждал ее дядя Яша, по пояс голый, собираясь мыться.
Тетя Феня приходила с мойки после своего мужа. Едва волоча ноги, добиралась она до стола и с глубоким, тяжелым вздохом опускалась на приготовленную для нее скамеечку. Раскрыв рот от усталости, она поводила головой, склоняя ее то на одно, то на другое плечо, и бабушка, стоя над ней, тоже вздыхала, охала и качала головой.
— Будешь есть, Феня? — спрашивала она.
— Подождите, маменька, дайте передохнуть немного, — стонала тетя Феня.
Одна тетя Катя прибегала веселой.
— Ну,— кричала она мне, разматывая длинный черный кружевной шарф, лежащий кругом шеи, — здравствуй, обезьяна!
На ней было серое ситцевое платье в мелких клеточках, от которых рябило в глазах. Черный ее передник был выпачкан клеем, и, придя домой, прежде всего она мыла руки, липкие от клея тоже. На щеках у тети Кати горел такой яркий румянец, что его принимали бы за ненастоящий, если бы он не сходил с ее лица очень часто, чтобы вспыхнуть опять.
Бабушка ставила на стол миску с разогретым борщом и все принимались за ужин.
<…>
Становилось темно. Зажигали лампу, и комары тотчас облепляли заклеенное бумагой стекло.
Копылова Л. П. Одеяло из лоскутьев : роман / Любовь Копылова. Москва, 1958. С. 32-33.
