Трудная зима
После этого радостного лета была долгая трудная зима. Она началась для нас болезнями и невзгодами. Сундук как источник доходов был исчерпан, пришел настоящий голод, когда пшённая каша или варёная картошка кажутся пиршеством, а такие вещи, как масло и сахар, вообще — небывальщина.
<…>
Подошло Рождество. Грустно оно подходило — никаких приготовлений к ёлке, ни нового платья, ни разговоров о подарках. В самый канун сочельника стали раздаваться взрывы снарядов — к Ростову приближалась армия Будённого.
Уже был разрушен тот дом на Таганрогском, позднее на Будённовском проспекте, что описан в «Сентиментальном романе» как дом Хацкера, на самом деле то был дом Рацкера и Хосудовского, в нём помещался белогвардейский штаб.
Среди замыслов, которые мне не удалось пока осуществить, осталась пьеса «Рождество 1920 года», где я хотела написать приход будённовской армии в Ростов.
К звукам канонады мы уже тогда были привычны, она нас не пугала. Няня уверяла, что больных красные не тронут и что она, няня, всё устроит хорошо. Взрослые, кажется, побаивались неизвестности, а мы с Леничкой беззаветно верили няне и не боялись ничего.
24 декабря пальба стала особенно громкой. Леничка присел в ногах моей кровати, и мы с ним вспомнили, что в этот вечер прежде всегда зажигали ёлку, и погрустили немножко, насколько грусть нам была доступна.
Как всегда, перед образами горели две лампадки, красная и зелёная
Няня вошла и сказала:
— С Рождеством нас Христовым. А у нас во дворе красные.
<…>
Потом несколько красноармейцев поселилось у нас. Они заняли кухню и нянину комнатку за кухней — там было теплей всего. В наши комнаты они не заходили, боясь заразиться. Они принесли няне мешок муки, мешок пшена и тушу говядины и сказали ей так:
— Вот, бабка. Ешь сама и корми своих, но чтоб и мы были сыты, слышишь. А не будем сыты — станешь к стенке.
Няне нашей не нужно было дважды говорить такие вещи. Няня стала печь нам замечательные белые хлебы (для мамы из этого хлеба делались сухарики), варить мясные супы и пшённую кашу. Думаю, что и будённовцы были сыты.
<…>
Ещё через сколько-то дней няня положила на мою кровать какие-то свертки и сказала:
— Это тебе ребяты подарки прислали.
В свертках оказалось несколько стоп превосходной писчей бумаги, множество отличнейших карандашей и несколько коробок столь же превосходных резинок — серовато-зеленых, на каждой резинке изображен слон. Няня сказала им, что вот девочка всё что-то пишет, и они велели это всё отдать ей, то есть мне, «сами-то мы, говорят, не больно много пишем».
Бумага была чуть шероховатая, поглядеть на свет — с какими-то вензелями. Мне ее хватило надолго, так же как и карандашей и резинок.
Панова, В. Ф. Мое и только мое : о моей жизни, книгах и читателях. Санкт-Петербург., 2005. С. 76–78.
