Летом 44-го, после трудной и долгой поездки по разоренной стране, добрались до Ростова. На разбитом вокзале нас встретила плотная, среднего роста пожилая женщина. Оказалось — бабушка. Я впервые смотрю на лицо с густой сетью морщинок, гладко причесанную седеющую голову, на несколько темных волосков «усиков» над уголками рта. Несмотря на лето, на ней просторная шерстяная кофта, заведенный за затылок широкий ремень поддерживает в горизонтальном положении на уровне живота фанерный ящик-лоток, так называемый, «шарабан», который мешает нас обнять. Пока шла встреча, к бабушке дважды обратились спешившие мимо мужчины с непонятным для меня вопросом:
— «Наша марка» есть?
Не прерывая разговора с матерью, она вынимала из шарабана несколько папирос, опасливо оглянувшись, принимала деньги и прятала под необъятной кофтой. Частная торговля была запрещена, но бабушка пояснила, что сегодня на перроне дежурит милиционер Василий, сын которого носит ей с фабрики россыпь папирос, потому особенно бояться не надо. Все выживали, как могли, в условиях голода и военной разрухи.
Бабушка придирчиво пересчитала багаж, глазами быстро определила в толпе нужных людей, и вот уже два изможденных и оборванных человека, привычно подхватив узлы и чемоданы, тяжело шагают вверх по крутому спуску. Мать несет Леночку, а я и старшая сестра следуем за взрослыми почти налегке, доедая купленное бабушкой мороженое. Лакомство — для меня новинка. Я неумело наслаждаюсь, сжимая две круглые вафельки и едва поспевая слизывать с пальцев сладкие потоки.
Подъем был тяжек и долог. Кося глаза, я следил за бежевым мокрым лицом носильщика. Из худой с грязевыми разводами шеи выпирал кадык, а мутная капля пота на кончике носа никак не хотела падать. Засмотревшись, споткнулся о выступающий из мощенки булыжник, едва не свалился, и мать призвала к порядку. Наконец, свернули на пологую улицу и остановились у небольшого домика, добрались. Бабушка толкнула калитку в сером от времени заборе, и все оказались в маленьком уютном дворике. Небрежно вымощенную диким камнем площадку окаймляло буйство цветов. Левкои, бархатцы, петуньи, табаки, мальвы росли, как попало, гармонируя с хаосом плит песчаника. В пропитанном ароматами солнце танцевали стрекозы, словно колибри кружил бражник, наклоняя хоботком головки цветов, манила тень расположенных в глубине деревьев, казалось, глухая изгородь спрятала нас не только от ветра и уличного шума, но перенесла в иной мир, без невзгод, без войны.
Усталые мужчины присели на ступени крыльца. Они получили за труд две черствые коричневые буханки хлеба, одну из которых тут же разодрали и принялись есть. Хлеб удалось достать еще в Москве при пересадке на Курском вокзале, купили без карточек через комнату Матери и Ребенка. Магазины Ростова пустовали, и эта щедрая плата, если учесть жесткие хлебные нормы, была предпочтительнее обесцененных денег. Бабушка отвела нам крохотную кухню, сама перебралась в прихожую, поскольку в, так называемом, «зале» жила с мужем и годовалым сынишкой младшая дочь. Мы разместились на двух кроватях, почти вплотную к большой печи. По крайней мере, холод нам не грозил. Сестра пошла в седьмой класс, мать включилась в хозяйство, потекли будни.
Нет смысла подробно вспоминать быт тех лет. То время для страны верно отражено в некоторых песнях Визбора и Высоцкого, а жизнь именно нашего района профессионально описана в повести ростовского писателя Виталия Сёмина «Семеро в одном доме», прототипами её героев стала реальная семья, жившая на 5-й Кольцевой, почти соседней с нами улице.
Своеобразная романтика «сороковых» осталась в детских впечатлениях пестрыми, яркими мазками. Предвоенное десятилетие было урожайным на детей, во всяком случае, по вечерам из маленьких домиков нашего короткого квартала собиралось десятка полтора разнополой молодежи выпуска 30-х годов. Пока светло, играли в волейбол. По серым камням единственного ровного участка на мощеной булыжником дороге мелом чертили «поле», меж придорожных деревьев натягивали веревку, скопом надували постоянно спускавший мяч с рваной покрышкой. Играли ребята постарше, малыши подносили улетавшие мячи и усиленно «болели». Я занимал среднее положение и, оседлав развилку клена, сверху наблюдал за игрой, одновременно контролируя улицу, чтобы, в случае появления машины, успеть «снять сетку», т. е. сбросить с сучка веревочную петлю. Правда, машины на нашей окраине были редкостью.
Надвигались сумерки, и наваливались густые комары. Девчонки, защищая ноги, машут веточками, собираясь на парадном одного из домов, а ребята бегут по дворам за более сложными приспособлениями. Каждый уважающий себя мальчишка сороковых обязательно имел «кадило». Подходящую консервную банку освобождали от заусениц вскрытия, нижнюю часть многократно дырявили гвоздем для доступа воздуха. Еще пара симметричных отверстий по краю — сюда крепится длинная проволочная петля, и прибор готов. Оставалось только зарядить его стружкой и опилками для долгого активного тления. Вращая над головой дымящий снаряд, раздували кадило, затем, добавив свежей полыни и мяты, получали плотную ароматную завесу от насекомых. И как вздрагивала душа, когда иная восьмилетняя красавица в споре с подругами за лучшее место говорила:
— Сама там садись, а я рядом с Вовкой буду, у него кадило — что надо!
В облаке дыма шло дружелюбное общение: рассказывали страшные истории, обсуждали фильмы, играли в фанты, иногда пели. Ближе к полуночи затихали комары, но тут из теплой мглы начинали звучать женские голоса:
— Гаа-а-ла, О-о-ля-а, Жо-оо-раа, Воо-о-ваа, Лю-уу-даа! После ухода нескольких человек компания распадалась.
Утром ревели гудки паровозоремонтного завода, полчаса активного движения рабочих и улица пустеет, лишь торгующий семечками инвалид на доске с подшипниками вместо ног занял свой пост, да бродит Ваня — местный юродивый с лицом, изъеденным зелеными пороховыми оспинами, в бескозырке и рваной тельняшке, увешанной значками и нашивками.
Жизнь текла трудная, голодная, темная.
Кияшко, В. Верёвочка // Рюкзак воспоминаний / Владимир Кияшко. Изд. 2-е, доп. Ростов-на-Дону, 2017. С. 159–162.
