С Кудиновой горы как на открытой ладони видишь неширокую долину, которая выплывает из-за Атаманского бугра и, протянувшись добрый десяток вёрст, исчезает справа на горизонте, где дымит станция Глубокая. По долине прямой ниткой пробегает железная дорога, а рядом с ней, боясь отстать, извилистой лентой торопится речка Глубочка. Слева видна слобода Дячкино, а под Кудиновой горой раскинулся хутор Сибилёв. Стоят они рядом, занимая своё обжитое место в длинной шеренге хуторов и слобод вдоль железной дороги от Миллерова до Каменской. Стоят рядом, но будто для того только, чтобы показать людям, как они непохожи друг на друга. Дячкино — мужицкая слобода, всего сорок лет назад крепостная, теперь разорённая податями. Маленькие хаты тесно жмутся друг к другу, издади кажется — не хаты со старыми соломенными крышами, а большая отара немытых овец сбилась в кучу в жаркий день и застыла неподвижно. Невысокая старинная церковь среди серых крыш маячит, словно чабан среди скопища овец. И можно подумать: не сквозная широкая улица идёт к церкви по слободе, а послушные овцы расступаются перед человеком, дают ему дорогу.
Иначе выглядит казачий хутор Сибилёв. Среди садов, рощ и палисадников виднеются железные — красные, зелёные и голубые крыши куреней и амбаров, черепичные крыши флигелей, — словно в густой зелени стоят разноцветные ульи. То там, то сям поднимаются высокие тополя. Просторный майдан издали похож на вырубленную делянку среди густого леса. Два больших ветряка — два рукастых великана — охраняют сто дворов хутора Сибилёва.
Сибилёвцы любят свой хутор, затерявшийся в бескрайних далях России, любят свою холмистую, но всё равно широкую степь. Степняк сроднился со степью, как моряк с морем. Кто из сибилёвцев в летний ясный день не любовался безмерным простором, где ничто не мешает человеку смотреть в повисшую над ним вселенную. Глядишь в эту бездонную синеву, и верится, что каждый звук, который достигает твоего уха, должен отозваться в вышине убегающим звуком. И только белые облака да орлы парят над степью. А разве не ищут твои глаза соловья степей — голосистого жаворонка! От его серебристых переливов ослепительнее кажутся белоснежные громады облаков, ещё голубее, ещё необъятнее становится небо, солнечнее и ярче кажется степь. А когда опускается ночь, степь по-новому хороша. По всей её шири вспыхнули ближние и далёкие костры. Усеянная мигающими огнями земля не хочет уступать в своём убранстве самому небу, она не боится спорить с ним. Ночное небо взирает на человека безжизненно и холодно, оно всё белесое, звёзды, как изморозь, покрывают его из края в край. Если долго смотришь в эту безмолвную, подернутую инеем тишину, мурашки бегут по спине и ты вздрогнешь, словно от холода, заползающего в душу. А поглядишь на степь — и душа оттаяла: всё тут своё, живое, близкое, согретое трудом и любовью человека.
Алпатов, М. А. Горели костры : роман. — Москва, 1970. — С. 7-8.
