А не хотите ли, я расскажу вам о праздничных днях, о Рождестве и Пасхе, которые так резко выделялись у всех нас среди прочих дней? Давайте с Рождества, так сказать, с начала года, потому что это понятие с начала учения захватывало и новый год до Крещенья. Ждать Рождества мы начинали с самого заговенья на рождественский 40-дневный пост, числа с 14-го ноября. Ждали, когда учились, потому что это обещало двухнедельный перерыв в учении, но ждали и до ученья. Как было не ждать, если 40-дневный пост надоедал достаточно. Помню, мы, малыши, и не подумали бы нарушить его, — грешно ведь в пост есть скоромное, и мы дивились на бесшабашного Епишку, который при случае не прочь был съесть все, что нравилось, не справляясь с календарем. Но у нас дома поста держались строго, не только таких, как рождественский или великий, но и в среду, и в пятницу. Покойная мать не представляла себе, как это можно есть скоромное в пост. После, помню, она всегда с сокрушением смотрела, как мы скоромились, и немало, должно быть, она потратила добавочных молитв, чтобы замолить этот «грех» своих детей. Но как бы мы не сознавали всю важность поста, постные щи, каша, вареный картофель и временами костистая рыба все же плохо удовлетворяли наши желудки и тянуло на более сытное и мясное.
Но вот подходит и Рождество. За неделю начинается и у нас, и во всем дворе, и у соседей усиленное хождение на базар. Мать путешествует за три версты на большой старый базар и, возвратясь оттуда с покупками иногда даже на дрогах (это стоило 15 коп.), с ужасом рассказывает, что «ни к чему приступу нет: гуси 1 руб. 20 коп. пара, потроха гусиные по 15 коп., солонина подскочила до 5 коп. фунт!» Смешно, не правда ли? Но тогда так дорога была копейка, так мало было этих копеек! Я думаю, что и делать закупки к Рождеству можно было лишь благодаря посту, так как картофель, капуста, лук — все это заготавливалось впрок по дешевке с осени и в пост покупалось лишь масло да изредка рыба. Но как-никак, а к Рождеству покупались и гуси, и утки, иногда поросенок, много солонины. Пекся белый чуть сладкий хлеб, закупалось немного дешевых колбас, яблок и разных «закусок», т.е. конфет, потому что на Рождество полагалось ходить в гости и у себя принять наших немногочисленных знакомых.
Рождество! С утра начинали ходить христославы, а раз, помнится, и мы с Павлом отправились в подобную же экспедицию по соседям и «заработали» несколько гривенников, целое богатство для нас по тогдашнему времени. С утра мы основательно наедались солониной, да будет она благословенна! Память о ней и любовь к ней у меня сохранились неизменными и по сей час. Попадало нам немало и других деликатесов: колбасы вареной, копченой, салтисона — странной толстой колбасы из свинины, в состав которой входило все, до хрящиков и кусочков кожи со щетиной. Но мы ее очень любили — редкость! Наконец, нас оделяли и запасенными орехами, пряниками и конфетами.
До обеда, конечно, катанье, но вот и торжественный рождественский обед. Его меню было точно и раз навсегда фиксировано. Слушайте, особенно ты, Олюська, моя дорогая хозяюшка в будущем:
Пирог с мясом. Он пекся на большой круглой сковороде, был с жирной румяной коркой, обильно начинен мясом с кореньями, из которых я по сей час помню вкус и аромат пастернака. Его подавали на стол прямо из духовой, и из дырочки, что была в центре его верхней корки, еще вырывался пар и жирные капли сока.
Потом шла дулма. Знаете, что это? Это те же голубцы, но вареные в виде супа. Получалось нечто жирное, сочное и вкусное.
Когда после дулмы дело доходило до жареного с капустой гуся, это уже не производило впечатления — все были сыты. Но все же ели мастерски зажаренного гуся с хрустящей розовой корочкой.
Сладкое — не помню какое, и было ли? И заметьте, дети, наша семья была очень небогата, но устраивала все это. Другие соседи подчас были еще беднее, но в Рождество, во что бы то ни стало, гусь был обязателен, как и пирог. Таков закон привычки.
Дальше рождественские святки протекали уже более обыкновенно. Время от время собирались гости, или мы ходили в гости. Впрочем, нас, ребят, обычно не брали, разве что к «крестному» Сазонову водили. Нужно еще отметить обязательное посещение нас церковным причтом. Приходили, славили Христа, выпивали, закусывали, получали медь и шли дальше из дома в дом, из улицы в улицу. Иногда с ними не было протодьякона Власова, человека необычайной силы, глотки и выносливости на выпивку. Тогда он приходил отдельно и проделывал то же самое. И никому не казалось это странным. Все уже так сложено было издавна и шло по своим рельсам. Как бы то ни было, Рождество проходило в общем не скучно. И жалко лишь было, что оно скоро кончалось.
Обеды разнообразились иногда гусем или уткой, а то и поросенком. Но по утрам неизменно благословенная солонина и наши желудки уже переставали тосковать. Под Новый год варили вареники, а под Крещенье — опять кутья.
Да, я забыл сказать еще про кутью под Рождество! Полагалось, в сущности, не есть «до звезды», но мы все же кое-что ели. Зато вечером была эта самая кутья. Ее варили из пшеницы. Была она трудно съедобна даже для наших неприхотливых желудков, и не могла скрасить ее даже медовая всета, что подавалась к ней. Приходилось отыгрываться на вилковой соленой капусте и взваре с пирожками с фасолью. Тоже, доложу вам, кушанье — эти пирожки: сухие, стрянут в горле, и только промачивая взваром можно было их есть.
Ну, так вот, кутья была и под Крещенье. Но так как перед ним была рождественская святая неделя, то оно не производило особенного впечатления. Не любил я Крещенья! Эта нелюбовь сложилась у меня потому, что Крещенье значило: кончилось Рождество, завтра — постылое ученье. И еще два слова о том, к чему вы до последнего времени так привыкли, о елке. Ее у нас не устраивали. Нашей казачьей семье была непонятна эта немецкая выдумка, да и не из чего было справлять ее. Лишь один год были мы на елке в каком-то общественном месте, но кроме воспоминаний о многолюдной публике, какой-то довольно бессмысленной игрушке, что досталась мне, право, ничего больше не помню.
Но что у меня в детстве вызывало полное недоумение и огорчение, так это Пасха. Пасха приходилась весной, то раньше, то позже, но, независимо от погоды, было ли тепло или холодно, в доме устраивалась на страстной неделе генеральная уборка. Все выносилось, выбивалось, чистилось, — все, включительно до икон, снималось со стен, натиралось и чистилось до блеску. Всюду лужи воды, мыло, тряпки, и ты слоняешься как неприкаянный, дрожишь от холода, потому что все открыто, и тебя беспрестанно шлют то туда, то сюда. Когда же началось ученье, к этому присоединилось еще огорчение: утром и вечером приходилось переть в гимназическую церковь версты за две с половиной в гору и там выстаивать бесконечные службы. Боюсь, дети, что это-то меня и отбило и от веры и, особенно, от церкви. Излишество вредит, говорят на свете.
На последних днях страстной недели шла усиленная кухонная работа. Сандалом и луковым пером красили яйца, — первым в красный, а последним в желтый цвета. Яиц красилось много, так как куры были свои, и весь великий пост яйца ведь не елись, а собирались. На ребят приходилось штук по 12–15 на брата. Потом пеклись куличи, но в детстве, помню, не в формах, а в виде круглых булок с розанчиками и поясочками из того же теста, а после печи смазывались белой эмалью из белков с сахаром и посыпались разноцветным сахарным бисером. Это было занятно наблюдать и притом так аппетитно пахло! Наши желудки после великого поста были очень тощи. Еще бы, винегрет с постным маслом, щи и картошка, это, согласитесь, может надоесть, если изо дня в день. А на страстной ведь и рыбы не полагалось
Весеннее же время давало себя знать: истощенные за зиму организмы нуждались в хорошей пище, начинались головокружения при стоянии в церкви, и у меня это повторялось из года в год. Недаром я так и остался тощим, как жердь, хотя в меня и была заложена крепкая неиспорченная казачья натура.
Но вот наступила и Пасха — торжественное ночное богослужение, суета и оживление на улицах, весенний чистый воздух... Все это действовало возбуждающе, наутро ожидалось что-то особенное. Но приходило это утро и... ничего, кроме скуки. Как неприкаянные ходили мы в своих новых костюмах, т.е. новых рубахах, иногда в таких же штанах и сапогах, и стеснялись из-за них начать обычную возню. А еще хуже, когда стал старше. Тогда уж совсем не знал, куда себя деть. А впереди на носу были экзамены со своим неопределенным концом. Чувствовались неудовлетворенность, скука и грусть, как будто тебя в чем-то обманули, обидели. Некоторое разнообразие вносили опять те же священники со своим пасхальным визитом. Только теперь их сопровождали телеги, и в результате их песнопений туда с углового нашего столика отправлялись и кулич, и с полсотни яиц, и миска пшена, а в руки перепадали бумажки. Желудки воспринимали с пасхального стола и выпивку и закуску, и я по сей час недоумеваю, как они все это выносили. Даже особенно пьяных среди них я не помню. Что значит практика!
Греков, А. Д. О моем детстве // Новочеркасск и Платовская гимназия в воспоминаниях и документах / сост. В. А. Лопатин. — Москва : Наука, 1997. — [Вып. 1]. — С. 48–53.
