В ОСВОБОЖДЕННОМ РОСТОВЕ

Идешь по черному от копоти и красному от крови снегу, вдыха­ешь душный, дымно-горький воздух, смотришь в глаза людей - и жалость смешивается с горечью, любовь - с ненавистью, радость - с глухой злобой. Еще больше любишь этот израненный город, его обагренные мостовые, вырубленные топором оккупантов парки. И радостно и больно видеть этих бледных людей с чахоточным румянцем на щеках, которые, как призраки, бредут по улицам, тащат санки с узлами, обступают красноармейцев, ощупывая их шинели.

- Это правда? А нам говорили, что вы уже никогда не верне­тесь. Что Советской власти уже нет. А Красная Армия, голодная и раздетая, пухнет где-то в Сибири. А вы не голодные, нет, у вас такие здоровые лица. 'Вы не раздетые - ой, какие у вас хорошие валенки и полушубки. Значит, и Советская власть есть? Боже мой! Так это правда?

Еще больше ненавидишь тех, кто вылизал огнем эти улицы и проспекты, окровавил булыжники, опустошил эти глаза, поселил в них страх и тоску, скорбь и горе. Да, я уже видел раны Нальчика и Моздока, Пятигорска и Ставрополя, Кропоткина и Сальска. Видел жертвы Георгиевска и Армавира. Но их кровь как будто ручьями втекает в море пролитой оккупантами в Ростове крови. Это не город, а кладбище камней и трупов. Ночью выгоревшие коробки домов пугают безмолвием. Залитый лунным светом Ростов напо­минает столицу какого-то древнего царства после раскопок. Эхо ветра, отраженное развалинами, трубит среди голых стен.

Случилось то, о чем беспокоились бойцы, наступавшие на Рос­тов, и чего больше всего боялись ростовчане, шедшие в рядах этих бойцов. На площади, как расколотый орех, стоит обезображенный черной трещиной взрыва знаменитый ростовский театр. Какое им дело до нашей культуры! Они наслаждаются, ломая и разрушая все. При этом они кощунствуют. «На знаменах армий, вошедших в Россию для священной борьбы с большевизмом, написано одно великое слово - извечный символ прогресса: «культура», - писала фашистская газетенка «Голос Ростова».

Красноармеец, конвоируя через Театральную площадь плен­ного, прикладом винтовки указал ему на театр:

- Твоя работа. Кто теперь все это будет строить, кто? Подумай

об этом, пошевели своими мозгами.

Пленный поежился, он, скорее всего, не понял слов красноар­мейца, но определенно уловил красноречивый смысл его жеста. Кто-то будет строить и восстанавливать ростовский вокзал, Крас­ный город-сад, Сельмаш, Дом Советов, Садовую улицу, Буденновский проспект, институты, музеи и школы города. Пусть об этом подумают те, кто занес руку над Киевом и Днепропетровском, кто поджигает бикфордов шнур в Одессе и Львове.

Кого в стране не манил к себе Ростов. Может быть, и потому, что лежит он на счастливом перекрестке южных и северных, западных и восточных дорог. По жилам широких улиц и проспектов его струилась смешанная кровь народов многих республик. Шумный, как Одесса, нарядный, как Киев, озабоченный, как Москва, он был любим всеми. Ростов знал Горького, Маяковского, Фадеева, с именем его связано возмужание гения Шолохова.

Под стенами Ростова гитлеровская армия испытала свое первое крупное поражение в нынешней войне.

Тем горше было наше второе расставание с Ростовом после ослепительной радости победы над Клейстом. Мы пронесли эту горечь в своем сердце сквозь развалины Сталинграда и пески Калмыкии, по степям Дона и Кубани. Она питала нашу ненависть, звала к подвигу в бою. И она же снова привела нас к Ростову, увенчав героев, наступавших на него, новой славой.

Чем ярче радость людей в освобожденном Ростове, тем острее наша боль при виде его кровоточащих ран. Ничто не пощажено из того, что было для нас дорого и свято. Но тяжелее всего, что разбита жизнь тысяч людей. Тоской исходят сердца матерей. Один­надцать эшелонов с подростками ушли из Ростова в Германию. «Скоро я стану здесь совсем седой», - пишет из Германии шест­надцатилетняя Лидия Танчева своему дяде, живущему в квартире 110-й дома № 143 по улице Десятой.

Вдовы и сироты оплакивают своих мужей и отцов, замученных в застенках гестапо. Во дворе ростовской тюрьмы на Кировском проспекте разрыта огромная яма, куда гитлеровцы сваливали трупы расстрелянных советских патриотов. Только в последний день своего хозяйничанья в городе, перед бегством, они убили в тюрьме восемьсот пятьдесят человек. Лежат трупы детей, начиная от грудного младенца и кончая тринадцатилетним подростком.

За что их убили? За принадлежность к партии, к комсомолу?! За участие в военных действиях против германской армии?!

Им было в конце концов все равно, за что уничтожать. Важно уничтожить.

Очевидно, и это они понимали под словом «культура», которое, как они заявляли в том же листке «Голос Ростова», было напи­сано «на знаменах армий, вошедших в Ростов». В городе было открыто варьете - «только для немцев». В кинотеатре «Хроника», переименованном в «Глориа», шли только немецкие фильмы. На каждом шагу они не упускали случая подчеркнуть свое «арийское» превосходство. Таблички с наименованиями улиц, вывески на магазинах, парикмахерских, ресторанах - все это на немецком языке. И только иногда ниже немецкой надписи мелким - слепым - шрифтом выведены русские слова. Деловые бумаги, переписка между учреждениями - только исключительно на немецком. И в справках, выдаваемых городской управой, биржей труда, полици­ей, они завели правило писать «рус». Звучало это как «раб».

Глумились над всем, чем гордится наш народ. В «Голосе Рос­това», например, писали, что в нашей литературе хозяйничает «наглая свора маяковских». Так они отзывались о великом русском поэте. В этой же газете с презрением отзывались о Льве Толстом. Мракобеса Альфреда Розенберга называли «лучшим другом» рус­ского крестьянства. Погромный листок в Ростове редактировал С. Усов, которого до войны изгнали из редакции областной газеты «Колхозная правда» за пьянство. В «Голосе Ростова» Усов являлся автором самых черносотенных статей. Мы боремся с оккупантами не на жизнь, а на смерть. Но хуже всякого врага - тот враг, кото­рый желает утверждения в своей стране чужой - внешней - силы, который предает мать, родившую его, свои обычаи, язык и славу своих предков. Что может быть отвратительнее усовых, которые, спасая свою шкуру, заплевывают грязью свой же народ. Ничем уже не искупят они своей вины перед Родиной.

Туманом лжи оккупанты обволакивали город. Выбрасывали семьи рабочих из хороших квартир и тут же писали, что вселяют нуждающихся во дворцы. Выдавали работающим по двести грам­мов хлеба из горелой пшеницы с землей и с песком и трубили, что принесли русскому народу «счастье и благоденствие». Рас­стреливали тысячами людей, убивали женщин, детей и кричали по радио, что Адольф Гитлер обеспечивает «неприкосновенность личности». Страшные семь месяцев пережил Ростов. Из нор вылез­ла обиженная на советскую власть нечисть. Немецкий комендант генерал-майор Киттель вручил ей полицейские дубинки. В городе рекой полилась кровь. Людей хватили, бросали в тюрьму, везли на расстрел по всякому поводу и без повода. В камерах пыток мяли, душили, ломали, резали, как если бы это было дерево. И при этом кричали: «Мы - освободители!»

И все это надо было перестрадать. Вот почему такой болью и любовью проникается сердце к людям, пережившим этот кошмар. Они оглядываются вокруг глазами, в которых еще клубятся тени только что минувшей ночи.

Калинин А. В. В освобожденном Ростове // От военного корреспондента «Комсомолки» / Анатолий Калинин. Ростов-на-Дону, 2009. С. 141-144.