«Колдун» медленно шел через промерзшую степь.
Он страшно ослаб. Даже на малых подъемах силы покидали его. Сопя, фыркая, окатываясь паром, он останавливался и дико кричал в темные беспробудные поля, заваленные снегом. Но кричи не кричи — помощи ждать было неоткуда. Отдышавшись, он напрягал черное, прокопченное тело, дергался и тащил дальше полтора десятка товарных и пассажирских вагонов, набитых людьми и поклажей.
Не только внутри, но и снаружи — в тамбурах, на площадках, на крышах вагонов — темнели фигуры, завернутые в шубы, закрученные в одеяла, башлыки и шали. Люди свисали с подножек и буферов. Иные, окостенев от холода, соскакивали на снежный наст и бежали рядом с поездом, пока хватало сил.
Сухой, колючий ветер, дувший, казалось, с самых небесных вершин, оттуда, где сиял узкий ободок молодого месяца, сковал пассажирам рты, обметал усы и бороды колючим инеем. Никому не хотелось ни двигаться, ни говорить, молчали, как завороженные. Ни звука, ни крика не вырвалось и тогда, когда у мостика через крутой овраг зазевавшийся бегун вдруг нырнул вниз, в снежный сугроб, — и исчез.
Не повезло!..
Поезд был местный, тупиковый. И всего-то ходу ему — тридцать пять верст. Но версты эти не совсем обычные. От маленькой, проходной станции Алексиково они врезались в земли Войска Донского, в глухое «Дикое поле», куда не проникали ни дым, ни грохот, ни бедствия соседних промышленных губерний. Стоило взглянуть на карту, чтобы увидеть, как паутина железных дорог, оцепившая всю Центральную Россию, стороной обходит казачьи земли: с Поворино на Царицын, с Царицына на Ростов, с Ростова на Лиски стальные пути идут по границам области, нигде не сворачивая в глубь казачьих земель. Потянулась было железнодорожная ветка к Хопру, да уперлась высокой насыпью в непробивные стены Урюпинской окружной тюрьмы и так и кончилась тупиком.
Вот в этот тупик в начале зимы 1917 года и устремились перепуганные насмерть Октябрьской революцией чиновники, лавочники, священнослужители, жандармские урядники, всякая мелкая служилая сошка. Богачи, буржуи, те двигали по главному железнодорожному пути, прямо на Новочеркасск, а эти сбивались на боковые пути, направляясь в северные округа Дона. Но все они, большие и малые царские прислужники, с женами, с детьми, с домашней рухлядью, бежали в смертельном страхе от «варваров» — большевиков, под защиту Донского войска, потому что каждый знал: казаки — верные царю и отечеству люди. Они не выдадут. Они защитят от самого черта.
Одна беда — добраться до их станции трудно. А этот проклятый «колдун», верно, хочет всех переморозить.
Казаки, отпущенные на побывку из полков и госпиталей, при посадке на станции Алексиково штурмом овладели лучшим пассажирским вагоном. Они повыгоняли всех цуцких, позакрывали на запоры двери и расположились кто вповалку, кто вприсядку, как в утепленном блиндаже. В вагоне становилось жарко, оттаявшие окна по-старушечьи заслезились. Казаки, захватившие верхние полки, распарились, распаковались и уже с завистью посматривали на тех, кто разместился на полу. Кверху поднимался тяжелый запax пота, окопной грязи, гнилых портянок и незаживших ран. Тугими волнами перекатывался табачный дым. В темноте там и сям вспыхивали огоньки цигарок. Временами загорался серничок, освещая чубатые головы и серые шинели, тесно прижавшиеся друг к другу.
Головачев, В. Г. Платон Ермаков: повесть. Ростов-на-Дону, 1970. С. 5–7.
