В ночь на 24 ноября с двумя чемоданами и с помятыми боками я выгрузился на платформе Ростовского вокзала. На несколько минут поднялась на огромном перроне возня и суета. Человечьи фигурки заметались в пустынном и гулком пространстве дебаркадера. Шаркотня и топот ног мешались с криками и громкими разговорами. Потом звуки и люди рассосались, как будто растаяли, поглощенные ночью и темными дырами дверей. Встала снова настороженная и пугливая тишина.
Ночь была как ночь, прохладная, тусклая, и тучливое небо низко разлохматилось над городом, над самыми домами. По безлюдной Садовой я поплелся к себе домой, на Сенную.
Электричество не горело. Газовые фонарики подслеповато мигали, прохожих не было. Сырой воздух отчетливо играл одинокой трескотней копыт и дребезжанием колес.
Меня не ждали. Я разбудил сестру. Она сначала испугалась, потом остолбенела от радости. Потом бегала из столовой в кухню и обратно, и устраивала ужин. В доме проснулись, поднялся переполох. Меня тискали, и целовали, и расспрашивали.
<…>
К рассвету я заснул. Первая ночь у себя дома.
Я проснулся поздно. Уже стоял день, деловой, шумный. Но к обычной хлопотливости и суете примешалась тревога, как примешивается неуловимая горечь брожения к терпкой сладости вина. В эту ночь, когда я проезжал в безлюдии и безмолвии по городу, гремели выстрелы и лилась кровь. Генерал Потоцкий напал на Совет Рабочих Депутатов в здании театра „Марс". Группа юнкеров ворвалась в помещение и три видных большевика были убиты. Фамилия одного из них была— Кунда.
Так началась гражданская война на Дону.
Город был как муравейник. Везде у ворот стояли кучки беседующих, и это напомнило мне погром 1905 года, когда три дня грабили магазины, все было закрыто, а у домов стояли жильцы и обсуждали „на сколько дадена свобода".
Совет объявил войну Потоцкому, представителю Новочеркасского Правительсва и Войскового Крут Здание вокзала, где был штаб генерала, было оцеплено вооруженными рабочими. Пулеметы цокали из переулков по длинному краснокирпичному зданию. Оттуда, из окон и из-за ограды, вспыхивали нежные облачка дыма и как будто в раздумьи медленно тянулись кверху.
Я стоял в переулке, жался к забору и наблюдал за осадой. Потом пошел по Садовой.
От вокзала, как от камня, упавшего в воду, разливалось движение по всему городу. День был пригожий, студеный, дышавший предзимью. На солнце поблескивали штыки. Патрули из рабочих и солдат ходили всюду.
Вооруженные люди в штатском были на улицах и в учреждениях.
Недалеко от Почтамта, в Соборном переулке, стояла, в не совсем строгом строю, вооруженная группа, и худой, с кадыком, молодой черноватый человек подбежал ко мне. В руке у него была винтовка.
— Вы офицер какой части? — крикнул он.
Я был в военном, на мне были погоны врача. Он, очевидно, плохо разбирался в цветах и полосках. Я сделал холодное, безраличное лицо и сказал:
— Я врач. У меня нет оружия.
Меня слегка обыскали и отпустили. От прикосновения чужих рук я испытал чувство брезгливости и бессилия. Однако, погонов не срывали. Во всем этом не было бы ничего ужасного, но перед глазеющей толпой это заставляло чувствовать нечто вроде унижения.
По дороге я видел, как задерживали офицеров и отнимали у них шашки и револьверы. Делалось это не спешно, без волненья и шума. Никто не сопротивлялся. Публика около каждого разоружаемого офицера сейчас же собиралась, чтобы не пропустить редкое зрелище.
Хорошо одетые мужчины и дамы в нарядных пальто преобладали в толпе. Они обменивались шутками по поводу происходившего. Это были плохие знатоки революции, известной им только по февралю. И они, кроме того, совсем не знали политической экономии по Марксу.
***
Три дня продолжалась осада генер. Потоцкого. Потом две сотни казаков отказались сражаться и вышли из-за ограды огромного кирпичного привокзального здания, с лошадьми, чтобы двинуться обратно в свои хаты и станицы.
У берега стояла „Колхида", — ледокол. Там была радио-станция и находился штаб большевиков. Туда же привели и посадили Потоцкого. Его там встретил высокий, грузный, с лицом монгола мужчина. Это был комиссар Временного Правительства Зеелер, тоже сидевший под стражей.
<…>
Верстах в четырех, под боком Ростова, по буграм и балкам расстелилась приземистая станица Александровская. 1-го декабря подошли сюда из Новочеркасска юнкера, осколки казачьих полков, кадеты старших классов и залегли в кустарнике. Где-то слева у насыпи заняли курган.
Открылся фронт.
Новочеркасск всегда, испокон веков, косился на безшабашного соседа. Ростов вырос бурным и задорным силачем и хваткудрявичем, оставив тщедушной, захудлой столице Казачьего Донского Войска только сонный аромат былой славы и привилегию быть резиденцией наказного атамана. К Ростову тяготел весь Северный Кавказ, мохнатая Кубанщина, Ставрополье. Задонские степи поили и кормили это американское зерно на русской почве. Новочеркасск спал непробудным сном, кутаясь в свою историю, как в одеяло, и только косил на жизнь атаманским глазом, и недовольно ворчал на грохотавшего и ворчавшего под боком хищного и веселого зверя. Теперь они стали друг против друга.
Рабочие отряды, цеплялясь за балабановскую рощу, за сады и огороды, за кирпичные заводы, держали линию фронта. Ростов не хотел, чтобы его завоевывали, и защищался. Черноморские траллеры втянулись и узкую ниточку Дона и ухали пушками. Звуки, красиво и упруго, необычайной параболой сверлили над городом. При каждом ударе снаряда притихшая толпа жалась к домам и воротам.
Потом 2-го декабря на Среднем Проспекте встречали победителя. Генерал Каледин, донской атаман, въехал в покоренный город. Молодая, несгибающаяся фигура генерала сидела в седле твердо, а взгляд был как на параде. Голова была плотно приставлена к короткой, крутой шее, энергичной линией уходившей в плечи.
Кричали „ура". Кто то бросал цветы. В окнах виднелись лица женщин, улыбающиеся, приветствующие. Генерал поднимал время от времени руку к фуражке с блестящей белой кокардой. На правом виске, из под красного канта, красиво лежала седина.
В этот висок спустя несколько дней генерал всадил себе пулю.
За ним в отдалении громыхали лафеты пушек и походные кухни и тянулись донцы. Армия вступала.
А на окраинах на стенах заборов и домов белели воззвания и листовки. Д.К.С.Д.Р.П. (больш.) объявил — „позор предателям, да здравствует социальная революция". Председатель Ревкома ЖУК обещал „Мы еще придем. Революция победит. Смерть генералам"...
Но на центральных улицах уже отлипали от стен, от ворот. Освободителей из Новочеркасска здесь встречали с торжеством.
Нас было трое. Журналист Борис Олидорт, актриса Ева Милютина и я. Милютину мы звали тетей Фейгой. Наше трио много времени проводило в кафэ „Чашка чая". Оттуда удобно было следить за событиями.
Фридланд Л. С. Я мобилизован // Десять месяцев : [воспоминания] / Л. Фридланд. Ленинград, 1927. С. 5-9.
