Тетушек у нас было много, сразу не перечесть, и все повыходили замуж за местных богатеев, и у каждой был свой характер и свое отцовское приданое в 25 тысяч. Когда назывались в те годы фамилии самых именитых «первогильдийных» армян, то наверняка они были дядями — мужьями маминых сестер: Джамгаров, Хатранов, Чикнаверов, Сагиров, Когбетлиев, Шилтов — банкирский дом, нефтяные промыслы, рыбные промыслы, нотариальная контора... Русское окончание фамилий показывало, что все они — из XVIII века, века Екатерины, когда армян-колонистов записывали на «ов». Но были исключения: Дадьянц — ставропольский прокурор, выходец из метрополии (Араратской долины); Сажумянц — врач, родившийся, проживший и умерший в араратском селе Аштараке; Шагинянц — врач и потомок врача, родившийся в Григориополе, но издавна, с выхода прадеда моего из турецкого Измаила, записанный почему-то не на «ов», а в армянском родительном надеже, на «янц». Тети — каждая — стоят у меня ярко в памяти, красивые, крепкие, хозяйственные, одаренные здравым смыслом и коренным упорством в поведении. Они верили в незыблемый распорядок жизни, в женские функции жен и матерей, в соблюдение обычаев, неизвестно кем и когда установленных: дни поминанья умерших, когда на кладбище надо нести пироги для раздачи нищим; визиты попа и дьякона в большие праздники, с заготовленными для них конвертами, первому толсто, второму потоньше; «соленье» младенца при его крещении, изготовление «гаты» и «губаты» под рождество и множество всяких соблюдаемых правил и привычек. Даже крем для лица у моих тетушек был особенный, старозаветный, изготовляемый из рода в род невзрачным пригородным семейством и называемый «Зюлейкина мазь». Мы с сестрой испытали его действие на себе: он вызывал страшнейший выпот лица, до легкого озноба,— и через два-три дня кожа отшелушивалась вместе с загаром и веснушками, оставляя матовую бархатистость щек. К великому сожалению доживших до наших времен нахичеванских старух, рецепт этой волшебной мази безвозвратно потерян со смертью последней «Зюлейки».
Дедушка, отец моей матери, Яков Матвеевич Хлытчиев был образованный купец первой гильдии, благообразный на старости, с подбородком, похожим на подбородок Бисмарка. Его мать, а наша прабабка, известна мне только но рассказам. Она совершила путешествие в Иерусалим, «ко святым местам», и получила поэтому прозванье «хаджи-мама», с ударением на последнем слоге. Запомнилась своим внучкам повязанная черным головным платком, восседавшая на высоком стуле у окна и проклинавшая окружающих острым, как уксус, голосом. Когда мы шалили, тетки часто грозили: «Вот вырастешь, будешь как хаджи-мама». Дед Яков Матвеевич обожал свою жену, одарившую его двумя десятками детей. Как было тогда принято у богатых нахичеванцев, он заказал тогдашнему учителю, обучавшему его многочисленных дочерей, знаменитому впоследствии поэту Рафаелю Патканяну, написать о ней хвалу. Патканян создал особый жанр семейной «эклоги» — восхваления в виде писем к другу о высоконравственной матери семейства, об ее доме-очаге, о том, как велся и управлялся ею этот дом, о прислужниках, порядках, организации, воспитании детей. Книга была напечатана в местной армянской типографии, переплетена, снабжена вкладышем с многочисленными фотографиями всех детей — там и головка моей матери, младшей в семье, и подле нее — самой младшей, тети Сани. Книга эта хранится в ереванском Литературном музее, имеется она и в моем семейном архиве.
Все, о чем я пишу, осталось в памяти от коротких наших наездов, начиная с моего одиннадцатилетнего возраста (девятилетнего сестры), на побывку в Нахичевань-на-Дону. Жизнь казалась там узкообособленной, монотонной, мелконациональной и, как масло с водой, совсем не сливавшейся с жизнью большого русского мира в Ростове по соседству, а тем более не похожей и на нашу московскую, русскую жизнь.
Шагинян М. С. Человек и Время : история человеческого становления. Москва, 1980. С. 21-23.
