Необъят­ная степь избела серебрилась инеем в свете ущербного месяца и светлевших небес. Чуть отбеливали нитками инея хвосты и гривы лошадей и соломинки, не попавшие под его лёжку. Обоз двигался медленно, Дашкин шёл сбочь телеги и выглядел потрё­панным, измождённым. Нержин тоже соскочил, но на другую сторону — ему не только не хотелось разговаривать, а даже ду­мать не хотелось. Ни крохи не осталось в нём той убаюканности вечера, когда невзгоды кажутся интересными, а несчастье — об­ходимым. В трезвой безжалостности утра человека, брошенного на дно жизни, щемит безнадёжность совершившегося. Нержин шёл и думал только о том, как согреться и что он будет сегодня есть. Люди, и сам он, казались ему каким-то жалким отрепьем, а морды безчисленных лошадей — слюняво-противными.

Потом взошло солнце, щедрое светом, заиграло своей вечной игрой в росе, скатавшейся из инея. Голубело небо. Передвигались редкие облака. Светлела и нагревалась степь.

Дорога шла излоговатой местностью, то взваливая на холмы, то опускаясь в балки. И голова колонны и хвост её скрывались за овидью, казалось, нет ей ни начала, ни конца, как этой величавой придонской степи, лишённой освежающих пятен лесов. Обок обо­за, по простору степи со свистом и гиком гнали табун объездчики, сидящие охлябью на лошадиных спинах. И полз медленный безконечный скрип телег. Вот так же, наверное, кочевали по этой степи печенеги и половцы — колесо они знали, телеги тоже делали из де­рева, и лошадь была приручена — ничего не изменилось за эти ма­ленькие восемь столетий...

С этого утра потекли дни, в чём-то похожие, в чём-то непохо­жие друг на друга. Похожи они были тем, что каждый день ехали, безконечно ехали, тот же табун то нёсся скоком справа или слева, то разбредался на пастьбу. Так же поили лошадей — то из рек, то из ручьёв, то из колодцев, — по мнению Нержина, слишком часто и зачем-то обязательно разнуздывая. И все эти дни стояла безвет­ренная тёплая солнечная осень — с бледно-голубым небом, с ред­кими ткаными облаками, плывшими так медленно, так беззабот­но, как будто нигде на земле не было никакой войны, не носились чернокрылые бомбардировщики, не взрывались в чёрных фонта­нах бомбы, снаряды, фугасы, мины. И не доходило до Нержина ни­каких сводок с фронта — ни тревожных, ни радостных, отчего во­все остановившимся казалось время.

Непохожи были дни местами днёвок и ночёвок в станицах и на хуторах (если становились при школе, то её замусоривали не хуже, чем те в Морозовске), большей или меньшей удачей достать по­есть, рассказами Дашкина и сменчивым внутренним настроени­ем: то тревожным, то примирённым.

Куда ехали — никто не знал. Только по солнышку видели, что — от фронта подальше, и все, кроме Нержина, радовались это­му. Что это за местность была, в середине большой донской излу­чины, Нержин не мог припомнить, хотя жил же 16 лет в Ростове: ни одного города он тут не вспоминал, да их и не было, ни желез­ной дороги, ни шоссе — степь, и всё. Вдруг — переезжали какую-то немалую реку Чир — ну, никогда он такой реки не слышал, а как бы хорошо назвать на «ч», когда играли с друзьями в реки. Но лю­бую африканскую они, кажется, знали лучше.

Потом местность стала гористее и появились крупные мело­вые холмы. Тут от местных узнали, что сейчас будет станица Клетская и скоро Дон.

Солженицын, А. И. Люби революцию // Собрание сочинений : в 30 т. — Т. 18: Раннее / Александр Солженицын. — Москва, 2016. — С. 314–315.