О послевоенной деревне написано много, что тут прибавишь? Голод, холод, разруха. Тусклая, безрадостная жизнь была и в нашей Федоровке. Хотя у детей есть счастливое свойство — высекать искорки радости из самых незатейливых вещей. Девочки делали тряпичных кукол и бусы из семечек дыни, перед Новым годом вырезали снежинки из бумаги и мастерили игрушки для елки из кусочков картона, из целой яичной скорлупы. Через две дырочки выдували содержимое яйца, на скорлупе рисовали забавную рожицу, из тряпочек шили колпак и жабо — вот вам и клоун готов! Елки в тех местах не растут, в школе наряжали обычное дерево, а дома — какой-нибудь самый большой цветок в горшке.
К началу 50-х годов стало чуть полегче. Понемногу налаживалось наше домашнее хозяйство: что-то собирали на огороде, мама завела кур, а когда из своих мизерных зарплат родители погасили наконец ссуду на строительство дома, они купили двух коз. Отцу кто-то подарил щенка охотничьей собаки.
Общение с животными радовало и утешало. Интересно было узнавать, что у каждого из них, как и у людей, свой характер: у кого покладистый, у кого независимый, у кого хитрый, у кого озорной. Отцовский любимец пойнтер Дик, совершеннейший балбес, проснувшись поутру, сразу же брал кормящую кошку Лильку «за шкирку», так что котята осыпались с нее, как спелые груши, выносил в огород и выбрасывал в капусту. Лилька не обижалась, она терпела этот ежедневный ритуал. У меня был любимый козленок, малыш Яша. Он заходил в дом и прыгал ко мне в постель, как котенок, сворачивался и комочек под коленями. Он так привык к теплу, что стал заходить в дом без приглашения. Если я учила уроки, он потихоньку забирался в теплую духовку остывающей печки. Однажды Яша прокрался к духовке так тихо, что никто и не заметил, как он гуда залез и уснул. А печку растопили, и он погиб, бедняга, за закрытой защелкой.
<…>
Забирать наших коз вечером из стада было тяжелым испытанием для меня и для сестры Ангелины. Мы вечно препирались, сваливая друг на друга удовольствие общения с нашей царицей Тамарой. Но однажды все закончилось, и весьма печально: Тамарка своими роскошными рогами просто так, от нечего делать, распорола Зойке живот, и родители продали ее. Все как у людей: кто не способен давать молоко, тот постоянно машет рогами, стучит копытами, навязывает другим войну.
Наши деревенские мальчики тоже никак не могли наиграться в войну. Только и слышишь: нашли гранаты и патроны, бросили в костер — кто-то остался без пальцев, кто-то без глаза. Двое подростков нашли мину в огороде. Один остался калекой, тело другого разметало на куски, и куски эти висели на колючей проволоке, ограждающей участок. С белым лицом мать погибшего мальчика спешила домой мимо наших окон. Она спешила, а ноги не несли. Женщина не плакала, с глухим стоном приседала прямо в придорожную грязь, поднималась и снова шла. Закричала, когда навстречу ей от ее дома бросились соседки, подхватили под руки. Вскоре за этими похоронами следовали другие. Казалось, ненасытная война все никак не может нажраться. А людям хотелось жить.
Женщины в то время не просто много работали — надрывались на колхозных полях, на фермах. И еще на своих участках, иначе не прокормить семью. Спали мало, ели мало, рано приучали к труду детей. У каждого из нас были свои обязанности по дому, да и в школе нам не давали скучать. Уборка школьной территории — это уж само собой, а еще сбор металлолома, макулатуры, а еще обязательная работа осенью на полях, в помощь колхозу. Копали свеклу и картошку, собирали капусту. Одеты были плохо, многие из детей простужались на холодном ветру, потом подолгу болели. Я не вылезала из своих постоянных ангин.
Но случались в нашей «трудовой» жизни и приятные моменты. Можно было, например, как-нибудь после уроков зайти ненадолго в теплую комнату при колхозном овощехранилище, где женщины рубили капусту для засолки. Нас встречали радостно и уважительно: «А, помощники пришли! Угощайтесь, заслужили». Мы с хрустом уплетали очищенные капустные кочерыжки, за которыми, собственно, и пришли. И еще можно было с собой взять несколько кочерыжек для наших младшеньких.
<…>
Среди всего этого ужаса, как цветы в проруби, болтались мы, послевоенные дети. Но сейчас, когда я вглядываюсь в ту жизнь пристальнее, я нахожу в ней моменты абсолютного счастья: в мире параллельном, нереальном, в мире вымысла — в кино, книгах, в собственных фантазиях. Он был не так уж нереален, этот мир. Мы смотрели в сельском клубе кинофильм, а это было равно путешествию на другую планету, и заболевали им, этим фильмом, надолго и всерьез, до следующего фильма, который привезут в село в лучшем случае месяца через два. Фильм входил в нашу плоть и кровь, мы разыгрывали его сюжет в своих детских играх на разные лады.
Малеванная, Л. И. Песочница. Москва; Владимир, 2010. С. 12–16.
