У меня к этому времени почти созрело решение поставить типографии в Ростове. Но тут для меня обнаружился совершенно неожиданный и поразительный факт.
<…>
Без преувеличения могу сказать, что за несколько дней моего пребывания в Ростове я пережил больше нравственных страданий, чем за всю свою предшествовавшую деятельность; я чувствовал, что дело, которому я отдал себя, расползается и что я теряю почву под ногами. Но это настроение продолжалось очень недолго, потому что в молодых ростовских революционерах, я нашел горячих и преданных идее людей, на которых душа радовалась.
Кружок молодых, на которых лежала целиком вся местная революционная работа, состоял человек из восьми, из которых наиболее выдающимся был бесспорно младший Пешекеров. Он соединял в себе большую твердость и энергию с редкой чистотой и детской искренностью и пользовался большим влиянием среди товарищей. Кроме Пешекерова, членами кружка были Чернышев, Вейнберг, Остроумов, Шаповалов, и еще два — три человека. К этому же кружку принадлежал бывший студент технологического института Каялов, который в то время был в Петербурге.
Большая часть членов кружка занималась с рабочими. Старший брат Остроумова был машинистом на Ростово-Владикавказской железной дороге, и через него имелись очень большие связи в железнодорожных мастерских. Я помню, что мы несколько раз под предлогом именин или крестин собирались у Остроумова и встречались у него с наиболее выдающимися рабочими. Угнетало очень ростовцев, что они не имели определенного плана для занятий с рабочими. Рассуждениями по «Хитрой Механике» рабочие не удовлетворялись и требовали более серьезной пищи.
Когда работавшие среди рабочих стали жаловаться мне на отсутствие литературы, с одной стороны, и плана для систематической пропаганды — с другой стороны, я изложил им план, по которому я работал в Киеве и который лег в основу «Царь-Голода». Повторилась та же история, что в Казани: я провел с ними ряд вечеров в беседах о том, как следует вести работу среди рабочих.
Я и теперь с удовольствием вспоминаю сознание того духовного общения, которое установилось между ростовской молодежью и мной.
Чтобы сплотить все лучшие революционные силы Ростова, я предложил Пешекерову и его ближайшим товарищам сорганизоваться в центральную группу по общему плану партии, на что, конечно, они с удовольствием согласились.
Кружок Пешекерова имел обширные связи не только в Ростове, но и в Новочеркасске, Таганроге, Ейске, Екатеринодаре, Ставрополе-Кавказском и в других местах. В Ростове большинство связей было среди людей, имевших определенное положение. Были банковские чиновники, железнодорожные служащие, чиновники городской управы, был даже директор отделения фирмы «Зингер и К"» в Нахичевани. Особенно ценные связи имелись через посредство Пешекерова и Чернышева среди армян Нахичевани, ценные потому, что стояли вне всяких подозрений.
Вообще большинство ростовских революционеров были совершенно чисты, и жандармы не имели ни малейшего представления о той работе, которая шла под поверхностью торгово-промышленной жизни Ростова.
Все эти обстоятельства показались мне в высшей степени благоприятными для постановки типографии в Ростове, и когда я открыл свой план Пешекерову, он пришел в восторг и стал ручаться за успех.
В конце января приехал из Харькова Елько и рассказал об убийстве предателя Шкрябы, — убийстве, которое, по его словам, совершил нелегальный Антонов на одной из площадей Харькова. Елько сообщил мне также, что Сергей Иванов должен вскоре приехать в Ростов для свидания со мной, и стал убеждать меня поехать в Петербург для того, чтобы выяснить положение, в котором находилась партия после дегаевского предательства.
Забыл сказать, что, когда я приехал в Харьков, мне был передан пароль и явка для центра. В виду того, что предстояла возможность устроить с некоторыми шансами на успех типографию в Ростове для напечатания 10-го номера «Народной Воли», мне само собой разумеется, предстояло войти в сношения с центром по этому поводу. Но раньше, чем поехать в Петербург, мне необходимо было столковаться с Сергеем Ивановым, который, как я знал, был деятельным членом партии еще при Фигнер.
В начале февраля приехал Сергей Иванов и с первого же взгляда очень понравился мне. Это был стройный молодой человек лет 27, с правильными чертами лица, вьющимися каштановыми волосами и такой же бородкой и добрыми голубыми глазами, которые однако выражали большую решимость. Уже в первое наше свидание я имел случай убедиться, что добрые глаза Иванова могут смотреть очень твердо и даже грозно. Мы только успели разговориться, как услышали в передней громкий голос хозяина, который вразумительно говорил: «Здесь такого нет!»
Вдруг дверь комнаты, в которой мы сидели, быстро открылась, и вскочил какой-то неопределенный господин, который, кинувши: «Здесь такой-то?», быстро повернулся, вышел и закрыл за собой дверь. Мы оба схватились за револьверы, так как были уверены, что это был лазутчик, за которым сейчас появится «средиземная эскадра». В ту пору моей жизни я еще больше хворал, чем теперь, и твердо был намерен не отдаваться живым в руки жандармам, чтобы не испытывать на себе всех прелестей Петропавловки, которых я все равно не перенес бы. Иванов тоже хотел дорого продать свою жизнь, так что вдвоем, вооруженные отличными американскими револьверами Смит-Вессона крупного калибра, мы могли нанести серьезный вред «эскадре». Но все это оказалось одним из тех многочисленных недоразумений, которые в обыденной жизни проходят совершенно незаметными, а в жизни революционера являются memento mori* и подвергают его нервы строгому испытанию. Нервы Иванова великолепно выдержали это испытание, и я не мог не любоваться им.
Иванов был известен под именем «Заика», потому что заикался, когда был взволнован, в спокойном же состоянии он говорил совершенно плавно.
Мы провели, почти не разлучаясь, два дня и переговорили обо всем, что только могло нас интересовать. Между нами не оказалось ни одного разногласия, кроме как по одному пункту, именно по вопросу об ограблении почты.
<…>
Иванов уехал в Киев, где он хотел столковаться с Шебалиным и Карауловым, который должен был вернуться из-за границы; я же в десятых числах февраля уехал в Петербург. Перед отъездом Шаповалов, который составил отличную коллекцию паспортов, печатей и т. д., снабдил меня очень хорошим видом. Это было дворянское свидетельство, оригинал. Владелец его, рабочий Камионко, уроженец Витебской губернии, жил по другой бумаге в Ростове. Единственное неудобство моего вида было то, что в нем значился возраст «21 год», тогда как мне уже было 27. Но я так чисто брился, что мог сойти за старообразного молодого человека.
Бах, А. Н. Дегаевское предательство // Записки народовольца / А. Н. Бах. — Москва ; Ленинград, 1929. — С. 86–91.
