О НЕЧАЯННОЙ РАДОСТИ.
Нечаянная Радость — так прозвал Есенина один из близких его друзей. И доподлинно нечаянной радостью возник Есенин в Ростове. Был июль 1920 года. Еще жизнь шагала по штыкам окопных винтовок, еще не многие вести и не многие книги проникали к нам из Москвы — не до беллетристики было. Вот тогда-то чей-то дружеский вагон завез в Ростов Сергея Есенина.
Есенин, с горящими глазами случайно прирученного волка, и синими, как июльские дни, кудрявый, золотоголовый Есенин был в эту пору пьян Революцией. Словно она до крылатости напоила его творческой и дерзкой силой...
Помню вечер Есенина, единственный его вечер в Ростове, на который, польстившись мальчишески-вызывающими афишами, собралась в большинстве буржуазная публика, собралась поскандалить и отвести душу на заезжем из Москвы поэте. Но не долго пришлось ей свистеть, очень скоро веселые реплики сменились внимательной тишиной. Есенин читал «Пантократора». Это там, прощаясь с ладонным богом «Радуницы», он говорит:
«Я кричу тебе: к чорту старое,
Непокорный, разбойный сын».
Есенин читал, и правая пригоршня его двигалась в такт читке, словно притягивая незримые вожжи. Когда он кончил — зал был его. Так в бурю захлестывает прибой, так хочешь не хочешь, а встает солнце, такова была сила Есенина, потому что это были уже не стихи, а стихия.
Помню его на дружеских вечерах. Пили мало, а больше пьянели стихами. Есенин читал стихи о деревне, прочел как-то еще не напечатанную тогда «Исповедь хулигана». Кончил и поднял на свет последнюю рюмку.
«Водочка ты моя, рюмочка»... — начал он, а в ответ на слишком ласковую тираду встал Мариенгоф и выбил рюмку из его руки. Лицо Есенина опечалилось. Нам все это казалось шуткой — и нежность к водке и печаль по поводу ее пролития — еще так далеко в неизвестном поджидали поэта московские кабаки...
Еще раз посетил Есенин Ростов в 1922 г. Он приехал на один день, — из Москвы и обратно в Москву, а потом за границу.
Это была пора творческой зрелости и успокоения, полоса «Пугачева», написанного в окружении эрудитных томов.
Есенин показал мне рубцы на ладонях: «Это, когда читаю «Пугачева», каждый раз ногти врезаются в ладонь, а я в читке не замечаю». Упрекнула его, почему в «Пугачеве» нет ни одной женщины, — улыбнулся милой своей, неповторной улыбкой и сказал: «О женщине еще скажу, это обещаю, обязательно скажу»...
Во весь этот день не снял шапки с головы, объяснял тем, что: «Всю ночь пил, окно в вагоне выбил, весь перепутанный».
Еще не потускнели глаза, но уже горькие нотки звенели в голосе: «не могу не пить, это сильнее меня». Что-то беспомощное, детское было в нем, когда говорил: «Ну, что ж, я пропаду, не беда, мне стихи мои дороже себя»...
Простились. Знала, что надолго, но не думала, что навсегда. И когда с газетной страницы глянуло на меня имя — Сергей Есенин — в черной рамке, было тяжко, не верилось, что Нечаянной Радости больше нет.
Грацианская, Н. Нечаянная радость // Литературный Ростов — памяти Сергея Есенина. Ростов-на-Дону, 1926, С. 57–59.
