В 1911 году, когда я прибыл в Ростов, дед решил взять меня с собой в поездку по крестьянским хозяйствам. Ведь фирма называлась: «Прут и внук»! А поставщиками были многочисленные крестьянские хозяйства Дона и Кубани.
— Привыкай к делу! — сказал дедушка. И мы поехали.
Экипаж был просторный. Лошадь по кличке Васька — могучее животное. Кучер — Семен, глухонемой. Но с дедом они отлично объяснялись жестами и прекрасно понимали друг друга.
Было жаркое лето. И мне захотелось пить. Мы как раз проезжали мимо небольшого хутора. Дед ткнул Семена в спину. Пролетка остановилась. На пороге домика появилась его хозяйка — молодая красивая казачка.
Дед сказал мне:
— Ну, коли хочешь пить, заказывай!
Я обратился к женщине:
— Будьте любезны… Можно мне чего‑нибудь холодного: ужасная жажда!
Казачка поклонилась и спустилась в погреб. Она вынесла оттуда глечик — большой глиняный сосуд, наполненный свежим молоком.
Я пил жадно.
— Может, хватит? — спросил дед.
— Да, пожалуй, — ответил я, передавая глечик деду. Мой старик тоже как следует отметил качество молока и, в свою очередь, передал сосуд Семену. Тот с удовольствием отведал эту живительную жидкость. И все‑таки в глечике ее осталось почти половина. Я вернул посуду хозяйке. А дед сказал:
— Коли ты заказывал, ты и плати.
— Сколько позволите? — спросил я у молодой женщины.
— Копийку, — ответила она.
Я вынул свой кошелек, достал оттуда блеснувшую на солнце новую бронзовую копейку и подал хозяйке. Она благодарно поклонилась и ушла.
Мы поехали. Дед пхнул Семена в спину и сказал ему, кивнув на меня:
— Мот, едри его мать! Видал, сколько заплатил?
Семен согласно замычал, кивая головой.
Я не удержался:
— Да вы что, старики, одурели?! Я же ей дал всего одну копейку.
— Дурак! — усмехнулся дед. — Деньгами швыряешься! За одну копейку надо было еще буханку хлеба спросить!
В мои нечастые приезды на родину деды и мама считали нужным — дабы я не чувствовал себя «иностранцем» — определить меня в ростовскую гимназию, чтобы какое‑то время я общался со своими русскими сверстниками и не забывал язык.
Для поступления в казенную, государственную гимназию установленная тогда норма для евреев составляла 5 процентов. Наплыв был, конечно, большим.
Поэтому, чтобы дать возможность евреям учиться, были организованы частные гимназии — на правах государственных. Разумеется, платные и довольно дорогие. Обучение там стоило 150 рублей! Государственные тоже были платными, но значительно дешевле.
Николай Павлович Степанов являлся владельцем частной гимназии в Ростове‑на‑Дону.
Несмотря на то что у него процентная норма как будто не существовала, однако на практике на приемных экзаменах в подготовительный класс (а мы обязаны были уже читать и писать) русских и еврейских мальчиков сажали отдельно. В одном классе давались две диктовки.
Русским мальчикам он диктовал внятно и четко. Происходило это так:
— Здравствуйте, русские мальчики! Готовы ли вы писать диктант?
Те дружно отвечали:
— Готовы!
— Значит, диктую: Солнце всходит, — ну, конечно, на конце твердый знак, совершенно естественно, — на Востоке. Поскольку на Востоке, то, понятно, что требуется буква ять.
Затем небрежно бросал в нашу сторону:
— Здравствуйте, еврейские мальчики. Диктую…
Что он говорил, было совершенно непонятно, потому что в это время он сморкался и произносил текст в носовой платок… Потом спрашивал:
— Написали?
Мы дружно скандировали:
— Написали!
— Что вы написали?
Марик Цейтлин, который не выговаривал букву «р», сказал:
— Гейкьявик — главный гогод Шпицбеггена.
Николай Павлович, расстроенный этим ответом, вынужден был признать:
— Правильно.
Я же, обученный в швейцарской школе и отличавшийся независимостью, встал и сказал:
— Нет, неправильно!
Степанов посмотрел на меня злыми глазами:
— Что‑о?!
Я повторил:
— Неправильно, Николай Павлович. Рейкьявик — главный город Исландии, а не Шпицбергена.
Он стукнул меня косточкой согнутого пальца в лоб и со злостью сказал:
— Ты принят.
Дед Прут, в свою очередь, высказался:
— У тебя есть все условия, чтобы учиться хорошо. На одни пятерки!
Однажды я «схлопотал» четверку, так меня поймали по дороге в Новочеркасск: я знал, что с четверкой домой мне идти нельзя.
А еще дед мне говорил:
— Станешь хорошо учиться, получишь аттестат инженера или доктора — до конца твоих дней ничего делать не будешь!
Это меня вдохновляло. Я учился как зверь! Даже в Швейцарии. И еще одну вещь дед мне шепнул на ухо:
— И Белку Чернову за тебя выдам!
А это была самая красивая девочка в Ростове.
Гимназия имела восемь классов и три приготовительных.
Для полных идиотов — младший приготовительный, где учили азбуке. Дети постарше — в среднем приготовительном. А те, кто что‑то знал, — в старшем приготовительном. Так что гимназия была почти одиннадцатилеткой.
До Первой мировой войны Ростов уже являлся большим промышленным городом с населением где‑то за полторы тысячи человек.
Ходил электрический трамвай бельгийского общества; имелись драматический театр и театр, в котором можно было ставить оперные спектакли; театр оперетты и цирк; несколько музыкальных школ; несколько гимназий; два базара и два собора.
Довоенные цены (конечно, я имею в виду цены до войны 1914 года) были особенные. Так, фунт — 400 граммов — красной кетовой икры стоил двадцать копеек. Фунт мяса (если покупали, скажем, до 10 фунтов, а меньше никогда не покупалось) стоил две копейки: пять копеек кило.
Я помню, в 1908 году в городе стало тревожно, потому что торговцы подняли цены на мясо на полкопейки и женщины разгромили базар. Солдат в тот раз не трогали и казачью сотню из Новочеркасска, чтобы усмирить взбунтовавшихся женщин, не вызывали.
Соответственными, конечно, были и заработки. Хороший рабочий получал до полтинника в день. А платил он за пансион (за питание), если работал, скажем, в порту и питание было трехразовое, — десять копеек в день.
Кухарка получала восемь рублей в месяц, горничная — пять; хороший приказчик — тридцать рублей в месяц. Жалованье обычного приказчика, конечно, было меньше.
Александр Максимович Поддубный — старший рабочий деда Прута — получал столько же, сколько и старший приказчик.
Надо сказать, что старший приказчик приходился дальним родственником по линии прабабушки Анастасии. Фамилия его была тоже Безчинский. Он являлся троюродным племянником моей прабабки. И его всегда раздражало, что он — старший приказчик — такого крупного дела, как хлебно‑комиссионная контора, получал не больше старшего рабочего.
Однажды, когда я был на ссыпке на берегу, стал свидетелем такой беседы: Безчинский обратился к моему деду с вопросом:
— Соломон Осипович, хозяин, почему я — старший приказчик, который окончил гимназию, получаю столько же, сколько обыкновенный рабочий?
— А он не «обыкновенный».
— Ну, и в чем же его «необыкновенность»?
— Я тебе в течение дня покажу, — ответил дед.
Не прошло и получаса, увидев пыль на дороге, дед сказал Безчинскому:
— Вот, Федя, как ты думаешь, кто едет и что везет?
— Сейчас узнаю! — Приказчик побежал. Через 20 минут вернулся и отрапортовал:
— Едет Купченко. Везет пшеницу. Восемьдесят мешков.
— Какой вес пшеницы?
— Сейчас узнаю! — Побежал снова и вернулся через 15 минут: — Сорок девять и семь осьмых.
Снова заклубилась пыль.
— А сейчас кто едет? — спросил дед.
— Узнаю! — Побежал, вернулся и сообщил, что едет Горобец и везет тоже пшеницу.
— Какой вес?
— Фу черт! Забыл спросить!.. — Снова побежал, вернулся, сказал вес.
Когда вновь вдали заклубилась пыль, дед остановил Безчинского.
— Ты не беги, Саша! — Обратился старик к Поддубному. — Кто едет? Что везет и сколько?
— Едет Марченко. Везет пшеницу. Сто шестьдесят мешков.
— Вес какой?
— По прикидке, сорок восемь и семь осьмых.
Когда подъехали марченковские подводы, товар взвесили и записали: было точно так, как сказал Поддубный.
— Вот видишь, — обратился дед к Безчинскому. — Без беготни, а сказал точно! За это он и получает столько же, сколько и ты.
При том что город Ростов был торгово‑промышленным и в нем проживало огромное количество иностранцев: французов, греков, немцев; находились различные иностранные фирмы, включая американские, — город этот являлся, в общем, и центром уголовного мира. Со своей спецификой…
Скажем, ростовские медвежатники были фальшивомонетчиками, а медвежатниками их называли потому, что фальшивые деньги печатались в погребе, где у входа сидел на цепи медведь. Он бросался на всякого постороннего. Пока представители властей справлялись с медведем, печатные станки успевали вывезти в другое место! Так мне объяснили в кафе грека Склавы, что на углу Садовой и Казанского переулка. Там находилась и бильярдная. Это был штаб уголовного мира, куда сходились все товары. Полиция великолепно об этом знала.
Значит, у грека Склавы играли на бильярде, пили кофе и обделывали всякие дела.
Кроме медвежатников существовали домушники (те, кто воровал по домам), карманники (о них говорит само название) и дворники. Эти «обрабатывали» дворы, в которых постоянно висело белье, выветривались костюмы, шубы, ковры.
Уже в конце 1919 года, когда я вернулся домой, у нас украли ковер. Я дико расстроился, потому что довольно хорошо играл в бильярд и никогда не задавал вопроса моим партнерам: «Чем они занимаются?» И придя на игру в кофейню к Склаве, сказал во всеуслышание:
— Я удивляюсь! Говорят, что у вас — у́рок — есть честь?! Я с вами — на равных — играю на бильярде, а у меня сперли ковер?!
Произошло некоторое замешательство:
— Иосиф Леонидович! Этого не может быть! Это не наши! Сделал нехорошее дело кто‑то из приезжих!
— Я не знаю, приезжий или местный, но факт остается фактом! Причем любимый ковер деда, а я не хочу его расстраивать! В общем, ребята, как хотите, но ковер чтобы мне вернули!
— Вы дайте нам сутки. Завтра, конечно, мы найдем ваш ковер. Только опишите его.
Я описал ковер, как мог. Меня внимательно слушали, запоминая. И сказали:
— Если сделал такое кто‑то из наших, чтобы не смущать человека, условимся: он позвонит три раза, а вы сразу не открывайте! Ковер будет на пороге.
И что вы думаете?! На следующий день после завтрака раздалось три звонка. Дед говорит:
— Ну, я сейчас набью морду!
— Не выходи, дедушка! Я обещал, что не будем трогать. Подожди!
Мы подождали несколько минут. Я открыл парадную дверь: лежал ковер. Конечно, не наш… но лежал.
Вот какие были люди!
Как я сказал, город — богатый. Но что значит «богатый»? Конечно, много было и бедных людей. Однако имелись просто богачи! Самым богатым в Ростове и Нахичевани (хотя эти два города по‑разному назывались, они, фактически, составляли единое целое. Границей являлся пустырь. На нем впоследствии построили Ростовский драматический театр) — самым богатым человеком в этих двух городах являлся грек по фамилии Кундури. Он был холост. Банкам не доверял. Деньги хранил — берег — дома в огромном сундуке. Нажималась кнопка, автоматически поднималась крышка, и звучала мелодия: «Пой, ласточка, пой…»
Кундури давал деньги в рост. Чуть побольше банковского процента, ненамного. Поэтому, когда кто‑то нуждался срочно в наличных, он мог одолжить у Кундури.
Об этом знали все. И как будто такое дело могло бы стать легкой наживой для налетчиков?.. Но Кундури все это учел. У него служили два брата — лезгина. Они дежурили через сутки. Один день — один брат со своими тремя сыновьями, другой день — другой брат с четырьмя сыновьями.
Кундури выписал из‑за границы пулемет «Виккерс»…
Долго ли коротко рассказывать: знаменитый экспроприатор Юга — Савицкий — четырежды пытался совершить налет на Кундури и все — мимо: ни один не удался! Такой была у грека вооруженная охрана.
Но кроме денег у Кундури был еще рак. И представьте себе, что эту по нынешним понятиям неизлечимую болезнь вылечила травами старуха — полуколдунья, полузнахарка — армянка из станицы Чалтырь.
Кундури отвалил ей сто тысяч и подарил жеребца Алмаза, которого впоследствии купил мой дед для меня.
До того как Кундури вылечился, если он шел по улице или гулял по аллее клубного парка, люди говорили: «Вон идет Кундури с раком!»
Поправившись, Кундури решил жениться. Ничего подходящего в Ростове он не нашел и обратился к Чарахчьянцу — хозяину кафешантана «Марс», который каждый год выезжал за границу. Кундури сказал ему:
— Поищи, Степан, может быть, там найдешь что‑нибудь подходящее?
И Чарахчьянц увидел в Мадриде женщину удивительной красоты: испанскую танцовщицу Кармен Лопец. Аккомпанировал ей на гитаре ее отец — Виктор.
Предыдущие фотографии женщин, которые присылал из‑за границы Чарахчьянц, Кундури браковал. Когда же он получил фото Кармен Лопец, — последовал ответ «заказчика»: «Вроде подходит… Приведи в порядок».
Лопец свозили в Париж. Купили ей туалеты и драгоценности, и Чарахчьянц повез красавицу испанку выходить замуж за грека Кундури в Ростов‑на‑Дону.
В дом на встречу с невестой были приглашены дед Прут, поскольку Кундури дружил с ним, казенный раввин Хаитович, вся городская знать. Были, правда, одни мужчины. Дед взял меня с собой. Мне было 10 лет.
Позвонил Чарахчьянц с вокзала, что они прибыли, и Кармен повезли к Кундури. Кундури жил в Нахичевани в роскошном особняке.
Двери гостиной открылись, и Чарахчьянц произнес по‑французски: «Антрэ!» — «Войдите». Вошла красавица женщина и, подбоченившись, оглядела зал, выискивая глазами своего будущего супруга.
А Кундури не сидел в первом ряду кресел. Он стоял сзади.
...
Финал сей истории таков: два года спустя, в 1910‑м, я привез деду Аптекману в Ростов подарок от дяди Леона Хельга: три большие плитки швейцарского шоколада.
Старик попробовал кусочек. Долго его смаковал (а надо сказать, что в Ростове разных сортов этого продукта было предостаточно) и наконец высказался:
— Если эти швейцары делают такой замечательный шоколад, значит, они живут в серьезной стране. Получи, Франя! — И дед вернул маме полностью сумму ее приданого, которое та передала тете Нюсе.
Дед Леон Аптекман умер в 1912 году.
Когда бабушка Вера и сыновья вскрыли дедушкин сейф, они нашли там еще полторы плитки не съеденного им швейцарского шоколада…
Когда же ознакомились с завещанием, они прочли следующее:
Моей маме дед оставлял сорок тысяч и еще сорок, которые она отдавала Нюсе. Тете Нюсе — всего сорок, так как она уже получила сорок тысяч от мамы. Сыновьям — Осе и Лане — по девяносто тысяч каждому. А все остальное — около двухсот тысяч — бабушке Вере. С рекомендацией продолжать дело.
Дед Аптекман умер семидесяти двух лет от роду. Бабушке было пятьдесят два.
Как это произошло? Все сидели за столом (за завтраком), и дед вдруг сказал:
— Я сегодня буду умирать.
Бабушка закричала:
— Лева! Господь с тобой! Что ты такое говоришь?!
Но дед продолжал:
— Все мои товарищи померли. Мне одному среди вас — скучно. — Старик позвал сыновей в гостиную и закрыл дверь.
Там происходило следующее: он приказал принести сена из каретника, положить его на пол. Лег, взяв каждого из сыновей за руку, и стал их учить тому, как они должны впоследствии жить, объединив капиталы, продолжать его дело и охранять бабушкин капитал.
Сила рукопожатия этого человека была такой, что дядя Ланя, не выдержав, вскрикнул, а дядя Ося припал на колено и чуть не потерял сознание.
— Слабун! — сказал дед. — Уходите оба и позовите теперь вашу маму.
Сыновья вышли из гостиной и сказали бабушке Вере, что ее зовет папа.
Она вошла туда, закрыла за собой дверь, а через пять минут вышла и рыдая сообщила, что дедушка умер.
С тех пор как дедушка Аптекман стал торговым деятелем, он каждый вечер, будь то зимой или летом, проводил в Коммерческом клубе. И всегда тратил десять копеек: пять — за чай и пять — «на чай». Он сказал мне однажды, а дед был человеком умным: «Богат не тот, кто много зарабатывает, а тот, кто мало тратит». Впоследствии, почти дословно, этот тезис высказал мне находившийся на смертном одре в парижском госпитале Аристотель Онассис.
Да, дорогие друзья, дед Аптекман, как и дед Прут, был человеком удивительным.
Как и Прут, всех он называл на «ты», а себя — на «вы».
Прут, И. Л. Неподдающийся : О многих других и кое-что о себе. Москва, 2000 (Мой 20 век). — С. 57–74
