Редакция размещалась на втором этаже большого пятиэтажного здания. Это временное жилье нравилось работникам редакции. Оно было просторно и удобно: в свободный час можно было пойти на Дон выкупаться. Две недели редакция жила и работала в нем сравнительно благополучно. 16 июля Тараненко, Горбачев, Данченко и Серегин решили после сдачи номера пойти на Дон. Только они вышли на улицу, как завыла сирена — воздушная тревога. Они задержались и почти час простояли у здания редакции: отбоя не было, но и самолетов — тоже. Решили идти к Дону, в надежде, что тем временем последует отбой. Благополучно миновали мост и уже свернули с Батайского шоссе на дорогу, ведущую к пляжу, как в воздухе послышался свист падающих бомб. Купальщики бросились на землю. Серегин лежал рядом с Тараненко и все время, пока рвались бомбы, бессознательно стискивал его плечо. Немцы явно метили в переправу, но бомбы упали далеко от нее и очень близко от купальщиков. Все-таки, назло Гитлеру, купанье состоялось, хотя вернулись они в редакцию только когда стемнело.
На другой день с утра начались непрерывные тревоги и налеты... Загорелась библиотека на углу улицы Энгельса, рушились жилые дома... редактор приказал по тревоге всем спускаться в подвал, куда были перенесены наборные кассы, но сам оставался наверху. Бэла заявила, что редактора может взволновать только прямое попадание, а к тому, что происходит вокруг, он равнодушен.
Ночь прошла почти спокойно, а едва рассвело, завыла сирена. Чертыхаясь, невыспавшиеся сотрудники редакции поплелись в подвал, где и пытались доспать на тюках бумаги и столах. Но едва они улеглись, как раздался оглушительный, лопающийся звук, и подвал наполнился остро пахнущим газом и пылью. Свет погас. Некоторое время оглушенные люди не могли придти в себя. Потом в темноте началось что-то вроде переклички. Выяснилось, что все живы и невредимы. Тогда начали выбираться из подвала по лестнице, засыпанной осколками стекла и битыми кирпичами.
Все думали, что бомба попала в здание редакции, но, выйдя на улицу, увидели, что в нем только выбиты стекла, а четырехэтажная гостиница, стоящая напротив, разрушена до основания. Ночью редакция переехала в Нахичевань, в одноэтажную школу на тихой зеленой улочке. Днем, однако, выяснилось, что редакция приблизилась к переправе, которую немцы бомбили с неменьшим ожесточением. Уже не объявлялись ни тревоги, ни отбои: над городом все время висели вражеские самолеты, неумолчно грохотали зенитки, и земля ежеминутно тяжело вздрагивала от разрывов. Действовал на нервы выматывающий душу вой падающих бомб. Все время казалось, что если бомба так сильно и явственно свистит, то она должна попасть в самую школу или, во всяком случае, совсем рядом, хотя бомбы все время рвались сравнительно далеко от школы.
<…>
На другой день редактор получил приказ: перебазироваться в Ново-Батайск. Транспорт редакции отправили с вечера, и он занял очередь в длинном хвосте телег, грузовых и легковых машин, ожидающих переправы, редактор поехал в политотдел, а все работники редакции налегке отправились в путь ночью — в ноль часов тридцать минут, как заметил пунктуальный Станицын.
Ночь была грозной и тревожной. Над городом висели мертвенно-белые осветительные бомбы. Над ними скрещивались голубые мечи прожекторов. Снизу поднимался красный колеблющийся туман. На небе не различалось ни одной звездочки, хотя с вечера оно было совершенно ясным, и где-то в глубинах его бездонного мрака, то ударяясь, то приближаясь, гудели, подвывая, немецкие моторы. Изредка в лучах прожекторов вспыхивал серебряный крестик самолета. Тотчас начинали торопливо бить зенитки. Звуки их выстрелов будто вспарывали гулкую, звенящую тишину этой грозной ночи, докатывались до далеких невидимых звезд и оканчивались сухим многоточием разрывов: так-так-так-так.
Чтобы избежать толчеи, Тараненко, которому было поручено командовать во время перехода, повел людей не по 1-й Советской и площади Карла Маркса, запруженным отходящими обозами и частями, а напрямик к Дону, с тем, чтобы берегом выйти к переправе. На пути были незнакомые улочки, замершие в мрачном ожидании; какие-то склады, которые пришлось обходить; горы шлака и штыба; железнодорожное полотно, по которому долго шли, спотыкаясь о шпалы, пока не очутились у самой переправы.
С горы по 29-й линии медленно стекала черная масса машин, людей, подвод, разговоры, жужжание моторов, работающих на первой скорости, дыхание и топот лошадей, шарканье тысяч подошв о камни мостовой, — все это сливалось в ровный, ни на секунду не умолкающий гул, к которому ухо быстро привыкало настолько, что переставало его замечать. На фоне этого гула то там, то здесь выплескивались сказанная в сердцах соленая фраза, лязг металла о металл, слова команды.
У въезда на переправу черная масса еще более замедляла движение, потерявший голос комендант переправы и его бойцы направляли машины и телеги в русло моста, предотвращая возникновение пробок. Людские струйки, более подвижные и легкие, текли мимо неповоротливых, медлительных грузовиков и быстро обгоняли их. Горстка журналистов пристроилась к проходящей части и вошла на мост, колеблющийся под ногами. Серегин заметил, что, войдя на переправу, все умолкали. И сам он шел молча, глядя в переплетенную ремнями спину Незамаева, шагающего впереди. Багровая вода хлюпала и плескалась о дощатый настил переправы.
Ступив на влажный, изрытый колесами песок левого берега, Серегин впервые с мучительной ясностью понял: армия покидает город, Ростов будет занят немцами. С левого берега было видно: город охвачен огнем. Серегину показалось, что горит Госбанк, дальше пламя бушевало в самом центре — между Ворошиловским и Буденновским проспектами, столб огня и дыма поднимался над хлебозаводом, а в черно-красном небе все гудели вражеские самолеты, и глухие удары бомбовых разрывов доносились из города. Таким был Ростов, когда его покидал Серегин...
Гончаров, А. Г. Наш корреспондент. [Ч. 1]. Ростов-на-Дону, 1951. С. 73–77.
