То были годы расцвета творчества Николая Дмитри­евича. Можно сказать, в это время на нем держался ре­пертуар. Помню все его роли в Ростове — и Петруччио в «Укрощении строптивой», и строителя новой жизни Тиграна в пьесе Готьяна, и Отелло — впервые он его сыграл именно на сцене Ростовского театра имени М. Горького. Мордвинов был кумиром для нас, студентов, мечтавших стать актерами.

Тогда я учился в театральном училище в Ростове. Оно размещалось на последнем этаже дома, где жили ак­теры театра: дом и театр разделял парк. Получалось так, что, когда утром я торопился в училище, тем же парком, но в театр, шел из дому Николай Дмитриевич. Позже, после разговора с Полицеймако, он запишет в дневнике: «Верно, что я чертовски устаю, находясь непрерывно в образе». Но таким он был всегда: предельно сосредото­чен и собран, вне житейской суеты.

Уже по дороге в театр — на репетицию или на спек­такль — он был «в образе», целиком погружен в ат­мосферу сцены. Но я был под впечатлением его творче­ства и его имени и не мог не поздороваться с ним.

— Здравствуйте, Николай Дмитриевич! — почтитель­но сказал я.

Он пребывал в каком-то непонятном мне, совсем дру­гом мире, далеко-далеко... Все же голос мой на несколь­ко секунд возвратил его на землю, за эти мгновения он успел взглянуть не столько на меня, сколько, я бы ска­зал, сквозь меня и ответить:

— Здрасссссте... — долго растягивая «с».

<…>

Уже тогда всех поражала невероятная работоспособ­ность Николая Дмитриевича. Когда читаешь дневники и суммируешь впечатления от его творчества, неизбежно приходишь к выводу, что Мордвинов был наделен не про­сто талантом, а необыкновенным талантом и поэтому был необычайно работоспособен, ибо, по известному определе­нию, талант — это 99 процентов труда. Так ра­ботать мог лишь человек одержимый, фанатично предан­ный театру.

Обычно днем, как все актеры, он репетировал, вече­ром играл. И тут надо сказать, что роли его были сложны не только по линии «психофизической жизни» — их бы­ло просто физически тяжело играть.

Скажем, играя Отелло, нужно за четыре часа прожить жизнь — от великой любви до великой трагедии, как пе­реживает ее Отелло, надо самому волноваться и уставать. Отелло тяжело играть физически в любом театре, но осо­бенно в тогдашнем, ростовском.

На сцене Малого театра или даже МХАТа можно го­ворить вполголоса, без напряжения, и зритель все пой­мет. Но Ростовский театр имени М. Горького имел тогда скверную акустику. В этом огромном зале были «ямы» акустические провалы, и актер должен был чрезвычайно форсировать звук, чтобы быть услышанным.

На кинематографической площадке, где микрофон ря­дом, все это пришлось преодолевать. «Боюсь, что форси­ровал звук и не преувеличил ли мимически. Черт меня возьми, никак не сброшу ростовские навыки», — запишет Николай Дмитриевич после одной из проб. В конце съе­мок он повторит: «Ростовская сцена приучила меня к педалям. Кстати, Марецкая жалуется на то же». Те, кто видел фильм «Богдан Хмельницкий», знают, что Мордви­нов преодолел все трудности.

Бондарчук, С. Ф. Николай Мордвинов // Желание чуда / Сергей Бондарчук. — Москва, 1981. — С. 80–82.