Стояла поздняя осень. На улицах — непролазная грязь от сильных, непрекращающихся дождей. Грустный вид имели промокшие серые деревянные дома, казавшиеся еще больше почерневшими в непроницаемой туманной мгле.

На колокольне церкви св. Просветителя пробило три часа пополудни.

<…>

Удивительно, что в таком городе, как Ново-Нахичеван, где все зна­ли, на чью крышу села вечером летучая мышь, в городе, где имелись даже общества сплетен и предсказаний, оракулы которых с большим усердием предвещали будущее, в таком городе, говорю я, никто точно не знал, чем занимается Тютюнджю-Оглу и на какие доходы он содер­жит свою семью. Поговаривали, будто, переехав в Нахичеван, он привез с собою то ли деньги, то ли драгоценности, которые понемногу прода­вал и на эти средства жил. Но уже семнадцать лет прошло с тех пор, как он переехал в Нахичеван. Как это подсчитали? Очень просто: Манушак была годовалым грудным ребенком, когда они приехали, а теперь ей восемнадцать лет: так утверждают местные старухи, которые на свете знали лишь две вещи: вязанье и ведение устных метрических книг, определяющих точный возраст чужих девушек.

Трудно было что-либо достоверное узнать о ком-нибудь в Нахичеване: положительное или отрицательное мнение складывалось только на основании слухов, сплетен и пересудов.

О семье Тютюнджю-Оглу известно было одно, что живут они очень скромно: родители отказывают себе во всем, чтобы их дочь прилично одевалась. Жена часто говорила Тютюнджю-Оглу, если тот высказывал желание пошить лишний костюм себе или платье жене: «Ай, человек, дочь у нас на выданье, надо же для нее готовить приданое». Эти слова действовали на него как отрицательный электрический заряд и сразу же погашали в нем положительные заряды. Но они так одевали свою единственную дочь, что могли бы позавидовать все другие родители: на ней всегда были новые красивые платья из дорогих материй.

Жену Тютюнджю-Оглу, с которой мы еще не познакомили нашего читателя, знали как женщину очень сердечную, с открытой душой. Она была небольшого роста, полной, пятидесятилетний возраст наложил свою печать на ее смуглом лице, испещрив его морщинами. Ее одежда, как и одежда нахичеванских женщин вообще, осталась верной татар­ской традиции, привезенной ими из Крыма в 1779 году.

Нахичеванские женщины покрывали головы тонкими шерстяными цветастыми платками, какие и до сих пор привозятся еще из Турции и пользуются там большим спросом. Под платком виднелся гребень, рассеченный посередине, что являлось признаком пожилого возраста, по обычаю тех мест. Верхнее платье, как правило с вырезом на груди, шилось из простой ткани. Вырез украшала золотистая лента с сереб­ряными бубенчиками. Когда я говорю о «вырезе на груди», не подумай, уважаемый читатель, что видны были ее груди — упаси бог! — нет, они были скрыты. Даже не заметна была нижняя рубашка собственного изделия. Грудь под платьем прикрывалась платочком из тонкого мате­риала, который застегивался на шее специальной пуговкой. Вот так была одета и жена Тютюнджю-Оглу. Только вместо обыкновенной пуговицы у нее виднелся потускневший от времени изумруд, обрамлен­ный яхонтами. Волосы на ее голове были аккуратно разделены на три части и слегка сброшены на спину. Талию стягивал старинный кушак.

Мы столь подробно описали одежду этой женщины, потому что нередко одежда раскрывает нам в какой-то мере характер самого человека.

Пока мы обо всем этом говорили, госпожа Тютюнджю-Оглу вместе со служанкой спустилась в подвал заготовить вяленое мясо и колбасу — старинные кушанья; нахичеванские хозяйки занимались этим круглый год.

Дома, таким образом, никого не было, кроме Манушак, которая одиноко сидела у окна и занималась вязаньем. Комнатную тишину нарушал лишь сверчок, который в углу допевал одну из своих послед­них трескучих песен, так как с наступлением зимы он должен будет умолкнуть вплоть до марта месяца.

В этой тихой комнате особенно была заметна красота Манушак. На голове у нее сидела плюшевая феска, украшенная золотой черкес­ской лентой. Свисавший справа золотисто-желтый султанчик ее вздра­гивал при каждом движении спиц. Каштановые волосы девушки раз­делялись на лбу и падали на спину, как у матери. Мягкая тень лежала на ее свежем лилово-розовом лице. Голубые глаза ее сверкали сквозь густые длинные ресницы.

Платье Манушак было сшито по новой европейской моде, с узкой, в один обхват, талией. Вырез на платье открывал мраморную белую грудь, и при внимательном взгляде можно было заметить, что ее де­вичье сердечко билось учащенно. Шея Манушак была повязана узкой черной бархатной лентой, на ней висел на золотой цепочке маленький красивый золотой крестик, то поднимавшийся, то опускавшийся вместе с ее дыханием.

Налбандян, М. Л. Одному — слово, другому — невесту : (повесть) / Пер. и примеч. С. Дароняна // Сочинения [Текст] : В 2 т. 1 // М. Л. Налбандян. Ереван,1970. С. 310–313.