Читал я много — мне легче жилось в придуманном мире, в сказках. Кстати сказать, читать я научился рано, в четыре года. Мой отец, Абрам Ермолаевич, колхозный плотник и столяр, сам завзятый читатель, смалу приохотил меня к чтению, выписывал детские журналы, брал книги из колхозной библиотеки. Мы вместе читали «Поднятую целину» и «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Помнится, отец заходит в плотницкую мастерскую, где я готовил уроки, достает из-за пазухи пачку сильно потрепанных книжных страниц и произносит с волнением: «Тут «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Будем читать быстренько, сынок, а то на него ба-а-альшущая очередь».
Мои земляки читали роман постранично. Это было в 1938 году, зимой. Мы читали при лампе в едва протопленной плотницкой мастерской, где нам никто не мешал, с истинным читательским запоем, под гул метели, не замечая времени. Хорошо помню, отец, участник империалистической и гражданской войны, вскакивал из-за стола, прикуривал от лампы цигарку и возбужденно восклицал:
— Вот это писатель!.. Наш!.. Он знает слово!
— Какое слово? — недоумевал я.
— Ну, как тебе сказать… Тайное, живое слово знает, которое другим не дано. Например, чародей, колдун, свое слово знает, понимаешь?
Я кивал, мол, понимаю, что значит «знать слово», хотя до полного понимания этого суждения мне надо было ещё зреть и зреть.
…Словом образным, волшебно простым Шолохов создал в своих книгах объемный, живой, контрастный мир, в который я был втянут могучим магнетизмом высокого писательского мастерства и жил в нем яркой жизнью, остро, всеми чувствами отзываясь на происходившее в нем, участвуя, сопереживая, страдая и любя вместе с героями его книг, которые очень напоминали мне моих хуторян.
И вот тогда я сделал для себя важнейшее открытие: это же был тот самый мир, в котором я существовал, но мало что видел в нем и слышал и мало чего осознавал, и который вдруг прояснился передо мной, стал понятным и близким.
<…>
Да, Шолохов раскрыл нам глаза на самих себя, чтобы мы увидели и убедились, что духовный мир наш богат, многообразен и неисчерпаем, что мы талантливы в чувствах своих, что мы не рабы, как нам всегда твердили враги, что мы всегда стремились к свободе, к духовному развитию, что мы дорожим своей святой Россией и способны защитить её ценой крови и жизни своей. И это, пожалуй, самое важное, что он сделал для нас, своих соотечественников, и для будущих наших поколений.
И вот в связи с этим хочу рассказать об одном примечательном событии. Работая над повестью о славном донском хлеборобе Федоре Яковлевиче Канивце, я часто бывал у него дома. Как-то в октябре 1979 года я навестил его, когда он вернулся из больницы (старый солдат, несколько раз тяжело раненный и контуженный, был подвержен легочным заболеваниям).
Федор Яковлевич принял меня приветливо, поделился своей радостью. Снял с полки том «Тихого Дона»:
— А мне Михаил Александрович подарок прислал.
Раскрыл книгу на титульном листе, где было подписано четким и ясным почерком: «Канивцу Ф. Я. с уважением, М. Шолохов, 28.8.79».
Он сидел, склонившись над книгой, листал ее, останавливаясь на строках, которые помнил издавна, посмотрел на меня, не гася раздумчивую улыбку:
— Я вот себе не раз думал: писать хорошие книги — как и хлеб добывать. Хлебороб зерно высевает строчками в поле, писатель слова выписывает строчками на бумаге. Но все дело в том, як воно робыться: яким сортом засевает поле хлебороб и какие слова записывает писатель на бумаге, какие мысли выражает. Что уродится на поле и в книге, народ увидит, когда пшеничка созреет и когда книга напечатается. Тогда и вся правда перед глазами покажется.
— Понятно станет, як робылы и хлебороб и писатель… — Канивец взвесил книгу на ладони, добавил:
— А вот Михаил Александрович — писатель высокоурожайный. Он больше ста берет… Все есть в его книгах: и солнце, и земля, и живые люди, и правда. Мысли у него крупные, весомые, слова крепкие, прозрачные, как... — Федор Яковлевич помедлил, подбирая слова. — Ну, как зерно у сортов пшеницы академика Калиненко «зерноградка» и «ростовчанка». Слово — золото, зерно — золото!
Я часто думаю об удивительном совпадении мнений о писательском и хлеборобском труде, высказанных писателем М. Шолоховым и хлеборобом Ф. Канивцом.
Весной 1963 года в Ленинграде состоялась международная конференция, посвященная проблемам романа М. Шолохова «Тихий Дон», на которой собрались писатели и литературоведы из 80 стран. Зарубежное литературоведение в те времена кричало, дескать, роман как жанр мертв, так как не способен существовать среди какофонии индустриального века, атомных бомб, разрушения всех моральных ценностей, и что личные страсти и боли человеческие в этот момент никого не интересуют, ну и тому подобное.
Были такие мнения и среди литераторов, выступавших на этой конференции. В пятидневных дебатах сталкивались самые противоположные суждения о романе.
И вот Михаил Александрович произнес там такие слова: «Лично для меня вопрос о том — «быть или не быть роману», — не стоит, так же, как перед крестьянином не может встать вопрос — сеять или не сеять хлеб. Разве что может встать вопрос — как получше сделать роман, чтоб он с честью послужил моему народу, моим читателям».
Честь честью послужил роман Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон», как и все его творения, служит и еще послужит в веках. Бессмертно его творчество, как бессмертен и труд хлебороба.
Коркищенко, А. А. Он знал слово // Дон и Кубань. 2009. № 2. С. 74–75.
